Радостно бывает мне в сновидениях, но пробуждаюсь я всякий раз грустным, с печалью о свидании. И загадываю в первую же поездку к отцу с матерью проведать свою хату. Путь в станицу лежит как раз через этот городок. Но в городке что-нибудь обязательно помешает мне выполнить свое намерение: то сразу от поезда в станицу пойдет машина, то прольет дождь…
И так будет повторяться много раз, и я не захочу признаться себе, что удерживает меня от свидания страх. Я боюсь расстаться со сладкой печалью, мне боязно увидеть свою хату и не угадать ее без закопченной трубы, без кустов сирени под окнами, без себя давнего.
Вы помните ту глазастую ромашку, встреченную на речном крутоярье?
…Было утро, только что поднялось солнце, и по воде огромным белым колесом покатился медленный туман. Он скрыл тальники, высокие деревья и другой берег — все, что было вдали. И в эту минуту увидели вы рядом с собою, среди полыни, единственную ромашку, неяркий солнцеликий цветок. На одном из ее лепестков прозрачно сверкнула капля росы, и чистый свет ее озарил ваши глаза. И показалось тогда, что в мире нет больше ничего, кроме этой ромашки и вас.
…Потом было много цветов: одни сами выбегали на вашу дорогу, иные долго приходилось искать, но ту, единственную, над рекой, вам никогда не забыть.
Конечно, может, вам встретилась вот так и не ромашка, а мраморно-белая дрема или одуванчик. Суть ведь не в самом цветке…
— Ого-го! — кричит мальчик, нагнувшись над серым срубом колодца, и тут же испуганно отшатывается, не услыхав в ответ эха.
В том колодце давно нет воды, а мальчик еще не знает, что пустая глубина всегда нема.
В той далекой светлой хате всегда пахло знойным летом: отец смешивал табак с сухим донником, и медовый его дух напоминал золотисто-желтые июньские луга, вздохи кос над падающей травой, осторожный звон бубенца на шее отдыхающей лошади. Давно я не был в хате отца, забыл ее теплые запахи, растерял из памяти ее звуки. И не замечал уже, что живу с немым сердцем, с незрячей душой.
После лета вернулась из станицы дочь и привезла в подарок несколько стебельков донника. Она подала их мне и вернула все забытое. Увиделась станица под горой, желтой от спеющей ржи, дом отца, обмытый летними ливнями, та поляна с донником, где веснами лазил я на поднебесный тополь за сережками — даровым лакомством детства, где мать косила перестоявшую жесткую траву. Не с этой ли поляны мать и поныне несет на ладони твердые литые мозоли?
Я держал в руках грубую духовитую траву родного края, и опять прозревала моя душа.
…Наверное, не зря предки мои, собираясь в дальние походы, сыпали в расшитые кисеты табак, перемешанный с донником.
Яблоня цвела крупно и ярко, все силы ее ушли в развернувшиеся бутоны, на дне которых не оказалось ни капли нектара. Пчелы не летали к цветам, и она, ничего никому не отдав, пришла в осень нищей, без единого яблока.
Вдали от поля, сбочь дороги, я встретил одинокий колос и пожалел его: каким же ветром занесло сюда горемычного? Совсем зазря пропадает, а ведь мучился, пробиваясь из твердой неухоженной земли, по капле сбирал влагу. И все напрасно.
Но тут же пришла иная мысль. Склюет его какая-нибудь птаха, и он даст ей силы для далекого перелета или хотя бы для короткой песни. И, может быть, эту песню услышит человек на дороге, идущий давно, устало, с тревожными думами. Птичья песнь напомнит ему о его других, радостных, дорогах, и у человека приутихнет боль.
Разве это так уж мало для жизни одного колоска?
Никакие цветы не бывают колючими, даже у свирепого на вид татарника они ласково-нежны. Но неприступно колюч у татарника лист, им охраняет он цветы свои.
С мокрой ветки упала первая капель. Цокнула и утонула в щербатом мартовском снегу. За ней вторая, третья: цок, цок, цок… Совсем заклевали снег!
Одно мгновение жила каждая из них, искрясь под солнцем, отражая синь неба. И вот уже канули капли в неизвестность. Но не умерли. Напоенные ими, синие подснежники продышали снег, проклевали сухие палые листья. Увидев глаза весны, загомонили лесные пичуги, пришли люди, чтобы унести из леса хрупкую весну…
И никто не узнал, что разбудили весну маленькие светлые капли.
Вода бывает разная. Есть дождевая, от которой растет трава и наливается колос, есть талая, та, что зовется снежницей. Чистая, как слеза, она успевает отыграть ранней весной еще до того, как окончательно отмякнет земля. Коротко прожурчит снежница и растечется по рекам, озерам, прудам.
Но я хотел сказать о полой воде: она приходит поздно, когда земля потеплеет и начнет дышать. Эта вода разливается широко, затопляя луга и огороды. Она всегда мутна: вымывает и поднимает всю нечисть, накопившуюся по оврагам и низинам. Стоит полая вода долго, пока вдоволь не напоит землю влагой, и отступает к большим рекам неохотно.
У каждой воды свое предназначение: и у прозрачной снеговой, и у благодатной летней, но я хотел о полой, земляной…