Зимний престол

Роман август был нездоров. Для своих лет он держался отлично, но все же годы сказывались: то подагра, то печень нередко укладывали его в постель. Уже второй день его мучила знакомая боль в животе, ближе к правому боку, томил жар. Под золоченой кроватью прятался серебряный таз на случай очередного приступа рвоты, а под рукой лежал платок – если пойдет кровь из носа. Когда патрикий паракимомен Феофан вошел в царский китон в Романовом дворце под названием Мирелейон – Дом Мирры, здесь уже находились царский лекарь Платон Критянин, и духовник отец Сергий. В курильнице источал свой аромат мускатный орех. С другой стороны от золоченого ложа на резных львиных лапах сидели младший сын Романа – двадцатитрехлетний патриарх Феофилакт и его сестра – Елена августа. Как многие знатные женщины, озабоченные спасением своей красоты от когтей времени, Елена недурно разбиралась в медицине.

– Патриарх, видит Бог, принесет тебе куда более пользы, нежели я, господин мой, – говорил Платон – скопец, полный мужчина с маленькой головой, покрытой коротко остриженными серебристо-седыми волосами, и с маленькими, как у женщины, руками. От полноты шея его будто стекала на плечи мягкими складками. – Ты ведь не хуже меня знаешь: при твоей болезни не следует пить вина, а только отвар ревеня, и больше ничего. Для одоления всякого недуга надлежит смотреть, откуда пришла к тебе болезнь…

– Я знаю откуда! – морщась, перебил его Роман. – Все болезни имеют одну причину – наши грехи и гнев Божий, а значит, и лекарство от них одно – покаяние, молитва и Господня милость. Что скажешь? – обернулся он к сыну-патриарху. – Прав я или не прав?

– Да разве можешь ты быть не прав, господин мой василевс? – бодро ответил Феофилакт.

Рослый, худощавый, с грубоватыми чертами подвижного смуглого лица, он был противоположностью своему грузному, рыхлому, бледному отцу, но в чертах его виднелось сходство с одутловатым лицом старика Романа.

Сегодня патриарх был весел и лишь из почтительности пытался придать лицу выражение сочувствия и скорби. Его любимый жеребец пришел первым на вчерашних скачках, чем принес ему и радость, истинную, как слово Божье, и немалую сумму денег. Феофилакт постоянно ставил на своих лошадей, верховых и упряжных, через подставных лиц. Роман, конечно, знал об этом и все грозил прекратить эти неприличные высшему духовному лицу забавы, но медлил. Его старшие сыновья-соправители доставляли ему куда более беспокойства, и он понимал: лучше не рушить дружбы с сыном-патриархом, если ее можно купить ценой небольшого снисхождения.

– А, Феофан! – При виде паракимомена Роман слегка оживился и протянул ему влажную руку для поцелуя. – Хоть ты спаси меня, а то этот Асклепий[35] прикончит меня своим ревенем! Видит Бог, я лучше сдохну от вина, чем буду еще десять лет пить один ревень!

– Возможно, Господу угоднее, если василевс немного пострадает от невкусного пития, но не покинет раньше времени свою державу, порученную Богом его попечению, – кланяясь, улыбнулся Феофан. – Не время тебе оставлять нас, господин наш.

Он говорил так непринужденно, почти весело, будто это была всего лишь шутка. Хотя прекрасно знал: смерть семидесятилетнего автократора может поставить его, Феофана, в трудное положение перед наследниками, у коих имеются свои любимцы и доверенные лица, и лишить всего – выгодных и почетных должностей, богатств, доброго имени, здоровья и самой жизни… Сейчас он на вершине своей славы, власти и влияния. Но мудрому ли не знать, как переменчива милость Божия и тем более царская!

А вид Романа ему совсем не нравился: смуглое лицо отекло и стало желтовато-бледным, от чего красные прожилки на крупном носу сильнее бросались в глаза. Сорочка на груди и на плечах, некогда столь могучих, взмокла, за несколько шагов ощущался резкий, неприятный запах пота – его не могли заглушить даже благовония, которыми пропитывались белье Романа и постели, и аромат из курильницы. Рядом валялось отброшенное одеяло из драгоценных черных соболей: попеременно с жаром василевса мучил озноб.

– Не время… Господу виднее, но я бы уже не стал противиться, если бы Он наконец даровал мне отдых от всего этого! – Роман поморщился, прижимая руку к вздутому животу. – Хирон[36], может, припарок каких поставишь?

– При твоей болезни это нежелательно, господин мой! – Платон поклонился, качая головой.

– Уйди! – Роман махнул на него рукой, и лекарь отошел в угол, где встал под колонной зеленого мрамора с белыми прожилками. – Феофан! – Василевс обратил взгляд темных глаз, обведенных болезненными желто-бурыми кругами, на цветущего патрикия. – Я не понял, что ты мне прислал! – Он кивнул на лист пергамента, лежащий на шелковом покрывале. – Болгары? Опять доносят, что на нас собираются идти скифы? Что за дьявольский бред?

– Боюсь, август, что это истинная правда, – Феофан поклонился, выражая сожаление. – Если ты помнишь, прошлым летом я докладывал тебе, что меня посещал младший сын Симеона болгарского, Вениамин[37].