«Зимний путь» Шуберта: анатомия одержимости

Тут много сходства в деталях. Для начала связь между зимним пейзажем и экзистенциальными вопросами, встающими перед героем: снежная пелена, «ничто, белый круговорот пустоты», «белый мрак» служит экраном, на который экзистенциальное может быть спроецировано и на котором оно может быть рассмотрено с некоторой долей иронии, даже шутливости в интонации, и эта ирония тоже объединяет два произведения. «Он заметил, – говорит Манн, – что разговаривает сам с собой и вдобавок несколько странно», – и это же происходит с нашим скитальцем. Как и герою Мюллера и Шуберта, Касторпу, похоже, хочется сбиться с пути. Манн пишет: «Он невольно делал все возможное, чтобы потерять ориентировку». То же самое, по-видимому, на уме и у героя «Зимнего пути», на что есть указание в другом месте цикла. Подобно шубертовскому скитальцу, Ганс испытывает искушение сдаться: «Собственное его естество склонялось к тому, чтобы отдаться во власть неясности, которая все больше завладевала им по мере того, как росла усталость. Но в итоге он не уступает, отказываясь сдаться перед метелью, «шестиугольной симметрией»: «я отнюдь не намерен, всем бьющимся сердцем своим не намерен позволить дурацки-равномерной кристаллометрии меня засыпать».

Эта мысль о глупости грубой природы – чистая казуистика. Природа – романтическая тема par excellence, и она – ядро романтической традиции, к которой принадлежали Мюллер и Шуберт. Очень многие шубертовские песни соответствуют типичным романтическим образам, которые можно найти, скажем, в великом стихотворении Кольриджа о липе «Эта липовая беседка – моя тюрьма». Вот как беседка стала тюрьмой: поэт, на тот момент нездоровый, оказывается в заточении, когда друзья уходят на прогулку, но природа – дарит восторг и исцеление. Кольридж представляет в своих фантазиях восторг и исцеление, которое переживают его друзья, но природа не утрачивает этих качеств и когда он размышляет о самом себе:

Восторг
Вдруг находит на сердце, и я радуюсь,
Как если бы я был там! И в этой беседке,
Маленьком липовом шатре, я отыскал
Многое, что утешало меня. Бледная с исподу
Свесилась прозрачная листва, и я смотрел
На широкий солнечный листок, мне нравились
Тень его и ствол над ним,
Испещренный светом!

Эта липа, однако, мало похожа на мюллеровскую и шубертовскую искусительницу, а вывод Кольриджа безусловно позитивен: «ни один звук, говорящий о Жизни, не звучит диссонансом».

Иначе воспринимается природа в «Зимнем пути». Только в начале цикла мы слышим присущий ранним романтикам: Der Mai war mir gewogen/mit manchem Blumenstrauß («Из роз венки сплетая, Был весел щедрый май») – но там образ достаточно формальный, на грани сарказма. В последующих песнях мы встречаемся с враждебной природой, иногда – грубой и бессмысленной, именно такой противостоит у Манна Касторп, иногда ее олицетворения зловещи и коварны. Ветви липы в Der Lindenbaum соблазняют скитальца прилечь и замерзнуть насмерть, блуждающий огонёк заманивает его в опасные места (Irrlicht), изморозь дразнит его, рисуя призрачную листву на оконных стеклах (Frühlingstraum). Сами олицетворения доведены, однако, до предела и поэтому неизбежно сатиричны – возьмём, к примеру, птиц, которые сбрасывают снег с крыши на голову скитальца, в стихотворении иронически преображенных в ворон, кидающих снежки в его шляпу с каждого дома (Rückblick). Наконец, мы находим зиму вполне в духе Касторпа, «сказочный мир, ребячливый и забавный», «шаловливый и фантастический», но в итоге «просто безразличный и смертоносный», «чудовищно безразличный». Это урок, который усваивает шубертовский скиталец на своем «зимнем пути». В написанной ранее, в 1819 году, песне на стихи Шиллера «Боги Греции» (Die Götter Griechenlands), Шуберт оплакивал конец «прекрасного мира», где природа сливалась с божеством, с миром греческой мифологии. Ближе к финалу «Зимнего пути», в 22‐й песне «Мужество» (Mut), он, наоборот, бросает вызов «скрытому богу», deus absconditus: «Если в мире нет богов, мы богами станем» (Will kein Gott auf Erden sein,/sind wir selber Götter).