Зимний солдат

К тому времени санитары всё подготовили. И снова Маргарета стянула одеяло. Солдат в тачке был совершенно неподвижен, только падали на шинель сверкающие снежинки. На мгновенье Люциуш с ужасом подумал, что солдат умер, пока они везли его от церкви к карантину.

Но дрожанье сухой травинки, прилипшей к губе, показывало, что он дышит.

Люциуш осторожно дотронулся до его плеча:

– Солдат?

В ту же секунду человек отпрянул. Вернее, он лишь слегка дернулся, но сама внезапность этого движения создала впечатление взрыва, внезапно сдетонировавшего в тачке. Голова повернулась, руки скрестились на груди. Люциуш отступил. Глаза солдата были широко открыты, белки выделялись рядом с темно-карими радужками. Ноздри раздувались, как будто он пытался вдохнуть. Но ни слова не сорвалось с его губ, только дрожь, только взгляд. Невольно всплыло воспоминание о кроликах, которых гусар украл на пути в Лемновицы, – уши назад, глаза выпучены, не в силах пошевелиться от ужаса.

– Тише, тише, – сказал Люциуш. – Вы в безопасности. Вы в госпитале. Все будет хорошо.

Все тот же взгляд.

– Госпиталь, – повторил Люциуш по-немецки. А потом по-польски, по-венгерски, по-чешски. Он мог бы продолжать. Эти слова были теперь привычны ему на множестве языков. Доктор, госпиталь, хорошо, тише.

– Надо его высушить и согреть, – сказал он, оглянувшись на Маргарету.

Она опустилась на колени, стала гладить солдата по волосам. На этот раз он не отстранился. Веки у него набрякли, щеки покраснели от холода, легкая припухлость делала его немного похожим на херувима. Мягкая борода покрывала щеки, дорожка грязи, напоминающая крыло, тянулась с одной стороны переносицы. Маргарета бережно очистила от еловых иголок его брови и ресницы, стерла грязь со лба. Она бросила взгляд на Люциуша, давая понять, что он теперь может дотронуться до больного. Он тоже опустился на колени, показал солдату пустые ладони, прежде чем начать пальпировать шею и голову. Он пытался ощупать и спину, но тачка была слишком тесной.

– Осторожнее.

Жмудовский тоже подошел поближе. Они опасались, что у солдата поврежден позвоночник, и постарались поднять его снизу, но борта тачки были расположены под углом, и она сужалась книзу, как гроб, так что они не могли подсунуть под него руки. Однако это не имело значения. Он так сжался в комок, что его можно было ухватить за сцепленные руки.

Они уложили больного на носилки; поза его не изменилась.

– Вот так, – сказала Маргарета ободряюще, хотя он не издал ни звука. Она снова погладила его по волосам и тихо добавила по-польски: – Вы замерзли, ваша одежда промокла. Мы сейчас проверим, есть ли вши, переоденем вас во все чистое. Ничего плохого не случится. Вы в безопасности.

Звук ее голоса, казалось, успокоил его, хотя было неясно, понял ли он хоть слово.

Она снова взглянула на Люциуша, показывая, что можно начинать.

Медленно они стали снимать с него одежду, сначала шинель, тяжелую, начиненную какими-то бумагами. Потом второй, более тонкий макинтош, два свитера, одеяло, два слоя тонкого нижнего белья. Человек под этими слоями одежды оказался влажным и бледным, как мякоть ореха. Руки, розовые от обморожения, распухли, казалось, что на них надеты перчатки.

Жмудовский отнес ворох одежды на дезинфекцию, Крайняк подошел с крезолом и принялся его распылять. Несколько минут больной оставался обнаженным, пока Маргарета искала на его коже следы вшей, пальцы ее двигались быстро, не делая никаких скидок на девичью скромность. Она обтерла его, укутала в одеяло; его тело по-прежнему было свернуто в клубок.

– Солдат, – позвала Маргарета. – Как вас зовут, кто вы?

Но он только таращился на нее – глаза темнели над красным блеском щек.

– Доктор, посмотрите.

В другом конце комнаты Жмудовский нагнулся над темным ворохом одежды, держа в руке ведро с антисептиком. Он поднялся навстречу Люциушу.

– Посмотрите!

Из-под подкладки шинели он извлек пачку бумаг. Бумаги промокли и помялись, чернила растеклись, к тому же теперь еще и были присыпаны хлорной известью. Люциуш осторожно взял пачку и стал разлеплять листы. Это были рисунки – изображения крестьян, солдат, поездов, гор, набросанные одной и той же умелой рукой. И еще: дети, обнаженная женщина, отдельные зарисовки женских ног, руки, груди.

– Это ты нарисовал? – спросил Жмудовский, глядя на солдата. Ответа не последовало. Он помахал изображением обнаженной женщины: – Можно я возьму ее себе? – В бороде промелькнула улыбка. Он поднял шинель и вынул еще один ком слипшихся листов, и еще.

Люциуш всегда изумлялся тому, что солдаты напихивали в свои шинели для тепла. Военные циркуляры, биллиардное сукно, любовные письма, смятые газеты. Можно составить музей, подумал он. Выставка: Лемновицы, 1915–16 годы. Материалы, используемые для обогрева.

Тут он вспомнил о крестьянине в овчине, который все еще ждал у двери.

– Спасибо, – сказал он, обращаясь к крестьянину, и повернулся к Крайняку: – Посмотри, что найдется на кухне. Может, немного луку. Или бутылка шнапса.

– Русские за своих раненых платят мясом, – сказал человек в овчине.