Зимний солдат

Они въехали в квартиру, принадлежавшую ее отцу, недалеко от его дома, на Хольвеггассе. На протяжении первой недели он все ждал, когда сможет рассказать Наташе про свои кошмары, но момент как-то не подворачивался. Вместо этого по ночам, после объятий, он ждал, пока она уснет, и шел в гостиную, а возвращался до того, как она проснется. Чтобы избежать неловкости, он объяснил, что уходит поработать с бесчисленными бумагами из госпиталя. Он понимал, что долго так продолжаться не может, но за время войны он отлично научился быстро засыпать в свободные дневные часы. И к измотанности он тоже был привычен. Нет, думал Люциуш, она ему жена, но все еще незнакомка. Он не может ее так скоро обременить. Разговор о снах подразумевал разговор о Хорвате и о стволе бука, о том, что он сделал и чего сделать не смог. Пройдет время, и они сблизятся, как произошло с Маргаретой.

Днем она читала, ходила в гости, играла в теннис в спортивном клубе. По вечерам они куда-нибудь шли. В первую неделю его мать, справедливо предполагая, что он понятия не имеет, в какие рестораны надо ходить, сама заказывала им столики. Это подарок, сказала она, но он понимал, что это скорее приказ. Она посылала им французское шампанское, патриотически переименованное в игристое «Рейнгау», и на диванчике «Гранд-отеля», жмурясь от пузырьков на языке, он набрался смелости, чтобы расспросить Наташу про ее интересы, ее детство, ее семью. К его удивлению, она отвечала подробно. На следующий вечер, снова нетрезвый, осмелев, он продолжил расспросы – о друзьях, об образовании, о ее планах поступить в парижскую художественную школу после войны. В третий вечер Наташа сказала, что он похож на врача, составляющего историю болезни, и внезапно все сразу же обрушилось.

Ко второй неделе их трапезы стали проходить в молчании.

– О чем бы ты хотел поговорить? – раздраженно спросила Наташа, и он пробормотал: «О м-медицине», прежде чем успел поймать себя за язык. Губы ее скривились, он подумал, что она расхохочется. В прошлом, хотелось ему сказать в свою защиту, была та, что меня слушала. Но он боялся вымолвить имя Маргареты в присутствии другой женщины, как будто сама память о ней хрупка и беззащитна.

Когда они вернулись домой, Наташу ждало письмо. Как здорово, сказала она, княжна Дзедушицкая зовет ее в Зальцкаммергут. Раздосадованный Люциуш наконец-то нашел возможность использовать энциклопедические знания матери о шляхте и сообщил ей, что в роду «княжны» Дзедушицкой не было ни единой княжны после смерти Яна Собеского (1696). А затем, с чувством облегчения и подступающего неминуемого одиночества, он согласился: поезжай, конечно.

Всю следующую неделю Люциуш безмятежно спал в госпитале. Вернувшись в квартиру в день, когда Наташа должна была вернуться, он обнаружил телеграмму, сообщавшую, что озера прелестны, хорошо бы он приехал. Он, разумеется, приехать не мог и понимал, что она это понимает. Думать о ее бронзовом теле в озерной воде ему было мучительно. Она вернулась в следующий понедельник с небольшим альбомом фотографий, на которых позировали ее загорелые приятели – женщины в полосатых купальных костюмах, мужчины с приглаженными волосами и сигаретами. Снимки изображали такую витрину идеальной человеческой красоты, что казались рекламными. На ее шее блестели капли воды, тонкий купальный костюм мягко очерчивал грудь. Глядя на фотографию, он видел перед собой высшее существо, наделенное властью казнить и миловать. В тот день он пытался справиться с судорогами восемнадцатилетнего солдата, который на фронте чуть не задохнулся в прилетевшем обратно облаке фосгена. В конце недели она спросила, нельзя ли ей опять уехать.