Зимовье зверей

1.
Католики встречали Рождество,
А мы с тобой хлебали мутный джин,
И мы ещё не знали, каково,
Но понимали, что не избежим…
Я мир застал за прерванным постом
И брал тебя в свидетели опять,
А после — сортировочным мостом
Я уходил в плюс-минус двадцать пять.

Была эпоха долгой, но прошла,

Молчанье смыло золото с неё,
И бремя перезрелого ствола
Мы разрядили дырками над Ё,
И я свою дыру унёс с собой,
А ты свою — обрамила в кольцо…
И в ту же ночь серебряная боль
Свинцовый клык всадила мне в лицо.

Оставив веру тем, кто вечно спит,

Оставив горечь тем, кто сладко пьет,
Одну реальность — тем, кто мает быт,
Другую — тем, кто пестует пейот,
Я уповал на волю лишь и явь,
И пробовал держаться на своих,
И боли говорил: «Иду на я —
Пусть выживет один из нас двоих.»

Но кто я — безымянный имярек!

Не мне спускать судьбу на тормозах!
И не берег ни чёрт, ни оберег,
И боги отвернули образа.
И я не ждал пощады от друзей,
И не просил подмоги у врагов,
Я видел цифру скомканных затей —
Восьмерку пик из девяти кругов.

И петь за здравье вслух уже не мог,

А пел лишь про себя за упокой,
И то, что стал я половиной бог,
Мне вышло боком и одной ногой,
А половина та, что Человек,
С привычной долей странно не мирясь,
Из средств подлунных строила ковчег,
Способный в этой грязи не погрязть…

И ты пришла: две капли на стакан —

Я этот факт в Аду не утаю.
И, если буду только сам не слишком пьян,
Все под присягой повторю в Раю,
Как, разделив полуторный диван,
Мы плавно зависали на краю,
И время пело, будто тетива:
«Нет в смерти счастья, срок тебе даю!»

Но рок — не слово, слог — не воробей,
Вульгарный стиль расплатой чреват, —
Я отдал всё от кроны до корней,
Я выдержал разгрузку в тыщу ватт.
Уж верно, на волне — как на волне,
Тем паче, под волной — как под волной!
Мой дух рождал трагедию извне,
Из музыки — не стой же под струной!

Крест на душе — и ни души окрест,

А боль сгибает копья, хоть рычи!
Я сел, уснул, но вовремя воскрес,
Когда пришли верховные врачи,
И я халаты их искрапил вдрызг,
Пытаясь отшутиться и пропасть,
И свой язык, как горький фильтр, грыз,
Улыбкой прикрывая волчью пасть.

Но кони понесли меня в пикет,

Песочным пульсом подсекая ритм.
Я не молился, я блевал в пакет
Коричневым зерном неспетых рифм,
А может, это были просто сгустки фар
Кареты алой с розовым крестом,
А изо рта сочился красный пар
И отлетал малиновым клестом…

И понял я, что всё! Что не резон

Пытаться выжить в эдакой пурге!
И, молча глядя на грядущий сон,
Ненужный проездной сжимал в руке.
Но бычилась досада через грусть:
Никто ж не видел, как прошла беда!
И я подумал: если не вернусь,
Пороша не оставит и следа.

И я твердил себе: не околей!

Ты эту явь видением пронзай!
И было мне той крови — до колен,
Я возвышался в ней, как сказочный Мазай.
И видел вновь, как северный олень
Несёт к развязке с криками «Банзай!»
И я шепчу, теряя сладкий плен:
«Счастливо, Герда. И — не замерзай.»

2.

То белые халаты облаков,
То синие бушлаты медсестёр…
Кто жаждет от святых и простаков,
Тот получает хворостом в костёр,
Тот получает клеветой в висок,
Изменой — в пах, обманом — под ребро
От выждавших предельно точный срок,
Чтоб приравнять к штыку свое перо.

Синело небо стертым потолком.

Часы остановились возле двух.
И непочатой жажды жирный ком
Захватывал в заложники мой дух.
И ртутный столбик превращался в нить,
Зашкаливая кашлем в кровосток.
Хотелось пить, хотелось просто пить —
Хоть каплю, хоть напёрсток, хоть глоток!

Желанье это, будто камертон,

Настраивало страх… А между тем,
Три феи, положив меня на стол,
Пахнули красотой нездешних тел.
И я, не дожидаясь той поры,
Когда посмертный список огласят,
Вдруг принял жизнь за правила игры:
Вдох-выдох — пятьдесят на пятьдесят.

И связь времен как будто порвалась,

И заплясало острое сверло,
И из-за плеч невидимый балласт
Мне вместо головы оторвало,
И, очертя в предельно краткий срок
Всех главных дат стальное острие,
Оторванный от материнских строп
Мой купол унесло в небытие…

И вот тогда знакомая мне тень,

Махнув рукой, сказала: «Ну, пошли.»
Я возразил: «Сейчас ночь, но будет день,
Еще не все истлели корабли!
Еще остались шансы у людей —
Пусть смогут то, что боги не смогли!
А если все труды их — дребедень,
Я сам свой пуп очищу от земли!»

Смешав в коктейль изнанку с пустотой,
Преодолев исподы и посты,
Тоннелем с ультраправою резьбой
Я мчался в инфралевые пласты.
И контур мой, лишённый фаз и поз,
Лёг на прилавок страшного суда,
Но я-то знал, что это лишь наркоз,
К тому же — местный, местечковый, ерунда…

Но, видно, Рай уже недалеко…

Бес-дромадер с отмычкой от табу
Мне предложил в игольное ушко
Проникнуть на его чужом горбу.
И ангелы роились, как мошка,
Торгуя кодом адовых прикрас.
Наркоз крепчал. Сон лился с молотка,
На суть присяжных выливая сглаз.

Пока они шептались о цене,

Смакуя быль в кулисах-небесах,
Их справедливость показала мне
Две ягодицы на одних весах.
И я с досады ахнул в молоко,
Разбил мишень и сгрёб двадцать один.
И кто-то крикнул: «Верное очко!
Пойдемте, судьи, прочь — он победил.»

И чудо, как всегда, произошло,

И, пожурив, меня вернули вспять,
И, опершись на правое крыло,
Я левым боком стал атаковать,
Я выбил дверь в обратно — пустотой,
Распаханной в гортанные низы…
И боги сняли нимбы предо мной,
И черти спели: «Ай да сукин сын!»

Я возвращался к песням и друзьям,

Мой мир был цел, и я в нём невредим.
И заживал мой резаный изъян,
Мой теневой фамильный побратим.
И больше не деля на инь и ян
Пространство между окон и картин,
Я боли говорил: «Иду на я.
Ты уходи, родная, уходи.»

Пока я пел, зима оболгалась
И справила второе Рождество.
И в мире снова наступил баланс,
Чей смысл — никому и никого.
И, чтоб опять не начинать с нуля,
Я начал ниже — с самых минусов…
И под ногами напряглась Земля
И сморщила виски у полюсов.