Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

— Все чисто, дружище. Женщину потом спрячем.

— Не надо, у меня уже есть комнатуха с погребом; первое время затихарится, а потом, в мужском платье, увезу ее на Север.

— Ну что, пошли?

— Пойдем…

Пышные кроны платанов скрывали нас от солнца. Хромой задумался, сигарета дымилась во рту.

— Кто хозяин дома? — спросил я.

— Какой-то инженер.

— А-а, инженер.

— Да… ну что, лады, Блондинчик?

— Отчего бы и нет… конечно, дружище… надоело все… и эта бумага. Каждый день одно и то же: надрываешься, а зачем? Скажи, Хромой, какой в этом смысл? Работа, еда, еда, работа. Кругом одни подачки: праздник — подачка, радость, удовольствие подачки. Каждый день. Обрыдло, Хромой.

— Верно, Блондинчик все правда… Значит, да?

— Да.

— Значит, этой ночью.

— Так скоро?

— Да, его по вечерам нет дома. Ездит в клуб.

— Женатый?

— Нет, один живет.

— Отсюда далеко?

— Нет, не доходя до Наски. На улице Богота Хочешь, пошли посмотрим.

— Дом большой?

— Нет, один этаж. Стоит в саду. Двери на галерею, вдоль галереи клумба.

— А она?

— Она горничная.

— А кто готовит?

— Есть кухарка.

— Да, видно, человек с деньгами.

— Ты бы видел дом. А мебель!

— Во сколько выйдем?

— В одиннадцать.

— Она будет одна?

— Да, кухарка сразу уходит.

— Это точно?

— Точно. Она оставит дверь открытой, входим и прямиком — в кабинет, развязываем узелок, делим, и она уходит со мной.

— А фараоны?

— Фараоны… фараоны берут с листа. А я у всех на виду. Работать будем в перчатках.

— Один совет, Хромой.

— Хоть два.

— Ладно, слушай. Во-первых, нам нельзя там сегодня появляться. Соседи узнают, могут заложить. Потом зачем, если ты знаешь дом? Второе: во сколько выходит инженер?

— Полдесятого, десять, по можно проследить.

— Открыть сейф — минут десять.

— И того меньше — проверено.

— Молодец… Значит, в одиннадцать будет как раз.

— Да.

— А где встретимся?

— Все равно.

— Нет, надо все предусмотреть. Я буду в «Орхидее» в половине одиннадцатого. Ты заходишь, но делаешь вид, что меня не замечаешь. Садишься, в одиннадцать мы выходим, я иду за тобой, ты входишь в дом, потом я, а потом кто куда.

— Так нас не заподозрят. Неплохо придумано… Револьвер есть?

— Нет.

Неожиданно в его руке блеснуло дуло револьвера, и не успел я помешать, как он сунул его мне в карман.

— У меня свой.

— Зачем?

— Никогда не знаешь, что будет.

— А ты смог бы убить?

— Ха!.. Спрашиваешь!

— М-м!

Какая-то компания прошла мимо, и мы замолчали. Лазурь лучилась радостью, которая робко просачивалась в печальные сумерки моей грешной души. Я вспомнил, что хотел уточнить еще кое-что:

— А как она узнает, что сегодня?

— Позвоню по телефону.

— А инженера днем не бывает?

— Нет; хочешь, я позвоню сейчас?

— Откуда?

— Из этой аптеки.

Хромой зашел, купил пачку аспирина и скоро вышел. Он уже успел позвонить. Мне показалось, что он темнит, и я спросил:

— Ты на меня рассчитывал, да?

— Да, Блондинчик.

— Почему?

— Да уж так.

— Ладно, все в порядке.

— Порядок.

— Перчатки у тебя есть?

— Есть.

— Я возьму чулки, это все равно.

Мы замолчали.

Весь день мы прошатались по городу, с головой уйдя каждый в свои мысли.

Помню, мы зашли в какой-то кегельбан.

Там мы опять пили, но жизнь и без того ускользала и кружилась перед нами, как в глазах пьяного.

Образы, давно уже дремавшие в моей душе, пробуждались, клубясь, подобно облакам; блеск солнца резал глаза; какая-то сонливость сковала мои чувства, и время от времени я вдруг начинал говорить без умолку и без смысла.

Хромой слушал меня невнимательно.

Вдруг некая смутная мысль ледяной разветвленной струйкой скользнула в раскаленные недра души и коснулась сердца: «А если — предать?»

Испугавшись, что Хромой может догадаться о моих мыслях, я бросил на него быстрый взгляд: он сидел в тени под деревом и, полузакрыв глаза, сонно глядел на рассыпанные по желобу шары.

Это мрачноватое место было словно специально создано для темных мыслей.

Широкая улица Наска терялась вдали. Какой-то винный погребок, зеленый, дощатый, лепился к стене высотного здания; повсюду тянулись посыпанные песком дорожки.

Вокруг стояли железные столы. «А если я предам его?» — подумал я снова.

Уронив голову на грудь, Хромой спал. Шляпа съехала на лоб.

Солнечный зайчик скользил по брюкам, закапанным маслом.

Острое, жгучее презрение обожгло меня; я схватил его за руку и крикнул:

— Хромой!

— А… а… что?

— Хромой, пошли.

— Куда?

— Домой. Я должен собраться. Сегодня ночью делаем работу, а завтра — прощай.

— Верно, идем.

Когда я остался один, меня охватил страх. Моя внутренняя жизнь словно лишилась своих покровов. Позор гнал ее, нагую, перед людьми, и каждый мог ткнуть в меня пальцем. Я перестал принадлежать себе — навсегда.

Если я сделаю это, я погублю жизнь самого благородного человека на свете.

Если я сделаю это, я сам свершу над собой приговор.

И я буду одинок, навеки, как Иуда Искариот.

Я покараю сам себя, и всю жизнь будет жива во мне эта боль.

Каждый день будет оживать она во мне!.. И я увидел, как длинной тенью протянулась в душе тоскливая боль, постыдная даже для меня.