Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Тогда напрасно попытаюсь я смешаться с толпой. Воспоминание, зловонное, как гнилой зуб, отравит для меня все благоухание земли. Но, рассматривая бесчестие со стороны, на расстоянии, моя извращенная натура находила в нем нечто привлекательное.

Почему бы и нет?.. Тогда я стану обладателем тайны, пряной и отвратительной, которая поведет меня вглубь, к самым истокам моей темной души. И когда, оторвавшись от дел, я буду с грустью думать о Хромом, я спрошу себя: «Почему ты сделал эту подлость?» — и не смогу ответить, и в поисках ответа откроются передо мной удивительные горизонты духа.

И потом, дело может оказаться выгодным.

Действительно — я не мог не признаться себе в этом, — я не что иное, как полубезумец с замашками плута; но и Рокамболь был не лучше: он убивал… я хотя бы не убиваю. Из-за нескольких франков он лжесвидетельствовал против Папа Николо и отправил его на гильотину. Старуху Фипар, которая любила его, как мать, он задушил… и убил капитана Уильямса, которому был обязан своим миллионным состоянием и титулом маркиза. Легче сказать, кого он не предал.

И вдруг с удивительной ясностью мне припомнился один из отрывков:

«На мгновение Рокамболь позабыл о своих физических страданиях. Узник, на чьей спине бич тюремщика оставил багровые рубцы, почувствовал себя словно зачарованным: перед ним за один головокружительно-пьянящий миг промелькнули Париж, Елисейские поля, Бульвар Итальянцев — весь тот ослепительный, горящий огнями, шумный мир, с которым он был разлучен».

А я?.. Стану ли я таким?.. Удастся ли мне прожить жизнь яркую, как жизнь Рокамболя? И слова, с которыми я обратился к Хромому, вновь прозвучали в моих ушах, но голос был незнакомым: «Да, жизнь прекрасна, Хромой. Прекрасна. Представь себе огромные поля, города там, за морем. От женщин не будет отбою; мы будем разъезжать повсюду, как важные птицы».

И, медленно буравя мой слух, раздался другой голос: «Подлец… ты подлец…»

Губы мои скривились. Я вспомнил жившего рядом с нашим домом идиота, который беспрестанно гнусавил: «Я не виноват».

«Подлец… ты подлец…»

«Я не виноват».

Да, подлец… подлец…

Все равно… я буду прекрасен, как Иуда. Всю жизнь будет жива во мне эта боль… эта боль… Тоскливая боль откроет мне необъятные горизонты духа… ладно, шутки в сторону! Разве я не имею права?.. Может быть, именно я?.. Я буду прекрасен, как Иуда Искариот… и всю жизнь будет жива во мне эта боль… ах, жизнь прекрасна, Хромой!.. прекрасна… а я… я хочу тебя утопить, уничтожить… хочу подгадить тебе… да, тебе… тебе, «козырю»… тебе, «жуку»… тогда я стану прекрасным, как Иуда Искариот… и будет жива во мне эта боль… эта боль… Вошь!

Золото заката растеклось по краю неба; словно перья огромного веера, распускались сумрачные серебристые облака, подернутые стремительной оранжевой дымкой.

Над самой головой в прорехе облачной завесы я увидел слабо мерцавшую звезду. Она казалась дрожащей каплей воды на голубом фарфоре.

Я разыскивал дом, о котором говорил Хромой.

Густая листва акаций и бирючины бросала тень на тротуар.

Улица была тихая, романтическая, буржуазная, с крашеными изгородями, фонтанчиками, дремлющими в кустах, с гипсовыми облупившимися статуями. В сумеречной тишине слышались звуки рояля, и душа моя соскользнула в эти певучие тенета, как росинка со стебля. Ветер вдруг дохнул таким сильным ароматом невидимых роз, что голова у меня закружилась. И тут я увидел бронзовую табличку: «Арсенио Витри. Инженер».

Это была единственная на всей улице табличка, где значилась такая профессия.

Наподобие других домов, цветущий сад, подступая вплотную к галерее, тянулся вдоль нее и обрывался у мозаичной дорожки, которая вела к застекленной двери; затем кусты треугольником огибали стену соседнего дома. По стеклянному козырьку над балконом струилась вода.

Я остановился и нажал кнопку звонка.

Створка приоткрылась, и в освещенном проеме я увидел мулатку с густыми сросшимися бровями и бегающим взглядом, которая довольно невежливо спросила, что мне нужно.

Я поинтересовался, дома ли инженер, она сказала, что узнает, и вскоре вернулась, чтобы спросить, кто я и по какому поводу. Я терпеливо отвечал, что зовут меня Фернан Гонсалес[30], по профессии — художник.

Мулатка снова исчезла, затем, видимо успокоившись, провела меня в дом. Мы прошли мимо нескольких дверей со спущенными жалюзи; неожиданно отворилась дверь в кабинет, и я увидел за письменным столом слева от лампы под зеленым абажуром склоненный профиль седовласого человека; он поднял голову, я поздоровался, он знаком попросил меня войти и сказал:

— Подождите минутку, сеньор.

Я оглядел его. Несмотря на седину, он был еще человек отнюдь не старый.