Зло и свобода. Рассуждения в связи с «Религией в пределах только разума» Иммануила Канта

Осматривая полотно всемирной истории и прикидывая, из какого бы его фрагмента можно было извлечь искомое позитивное содержание ответа на вопрос незадачливого потенциального самоубийцы, кантовскому моральному закону, действительно, нужно быть очень осторожным и избирательным. Но как же он производит свой выбор и какими критериями при этом руководствуется? Ответ прост: он не выбирает и никакими критериями не руководствуется. Соответствующий фрагмент всемирной истории дан ему как нечто самоочевидное, как непреложный и не подлежащий никакому вопрошанию факт – подобно тому как сам моральный закон (согласно второй «Критике») дан нашему разуму в качестве факта[223]. Но как же такое возможно?

Вновь обратим внимание на кантовскую социальнокультурную зарисовку потенциального самоубийцы. Перед нами предстает себялюбец, утилитарист, «социальный атом» без каких-либо значимых для него привязанностей к другим людям и вместе с тем – человек «разумный» и даже просвещенный настолько, что, пытаясь разобраться в нравственных вопросах, он обращается не к религии, традициям или господствующим мнениям, а к самому чистому практическому разуму. Перед нами – вполне узнаваемый типаж, типаж «человека Просвещения», хотя и несущий на себе кантовский «опознавательный знак»^[224]. Нужно ли особо доказывать, что этот типаж – продукт своей социальной и культурной среды? Нужно ли пояснять, что он как индивид (включая установление границ «Я», отделяющих «Я» от «другого» и «их», а также формирование «подлинного Я» и его содержательное наполнение) образован тем процессом индивидуализации, который не только характерен для данной исторической среды, но и является одним из ключевых механизмов ее воспроизводства?^[225]

Но коли так, то стоит ли удивляться, что тот исторический контекст, тот фрагмент всемирной истории, из которого черпается позитивное содержание ответа на вопрос о допустимости самоубийства, не ищется, не избирается, а являет сам себя в качестве данности и самоочевидности? Это и есть тот контекст, в котором и которым сформирован типаж «просвещенного человека». Этот человек, каков он есть, спрашивает сам себя и в себе же находит готовый ответ. Но делает он это особым образом – при помощи морального закона. Такой способ вопрошания сообщает ответу, находимому человеком в самом себе, признак категоричности или переводит его в аподиктическую модальность, а это – совсем другое дело, чем признак гипотетичности (какой такому ответу сообщили бы соображения социальной целесообразности, сострадания к ближним или какие-то иные) и проблематическая модальность (или даже ассерторическая, хотя она не подходит к данному случаю). Этим, видимо, и оправдано ироническое замечание Ницше: «Кант хотел шокирующим для “всего мира” способом доказать, что “весь мир” прав: в этом заключается тайное остроумие этой души. Он писал против ученых в пользу народного предрассудка, но для ученых, а не для народа»^[226]. Кантовский потенциальный, но несостоявшийся самоубийца доказал сам себе, что он – как человек определенной культуры – прав: в ней самоубийство не только предосудительно, но и наказуемо^[227], стало быть, нравственно оно недопустимо вообще, следовательно, он должен (ни в коем случае не из-за страха перед наказанием и не из-за робости перед «общественным мнением») воздержаться от его совершения.

Это я и имел в виду, когда говорил – в связи с шелеровской критикой кантовского формализма – о том, что моральный закон «прилепляется» или может «прилепляться» к некоторым историческим предметам так, что «истины» этих предметов предстанут позитивным содержанием вердиктов самого морального закона и благодаря этому обретут признаки категоричности и безусловности. Категорический запрет самоубийства и есть одно из проявлений такого «прилипания» морального закона к материалу культуры определенного региона мира и определенной эпохи. Хотя точнее, конечно, было бы говорить о «прилипании» морального закона к культуре определенного класса или вида людей, обитавших в этом регионе и в эту эпоху. Люди этого класса или вида не только возомнили себя в своей самонадеянности носителями «факела разума» (вообще), призванными вести за собой остальное (прозябающее в предрассудках) человечество, но и в действительности определенное время вели его или его часть. Впрочем, действительность такого предводительства была как действительностью «силы аргументов», так и действительностью быстро нараставшей экономической, военной, политической силы государств и их элит, с которыми носители «факела разума» себя ассоциировали – неважно, через критику или экспертные услуги (нередко и то, и другое), и которые они «представляли» – неважно, официально или только в глазах основной непривилегированной и «непросвещенной» части человечества.