Зло и свобода. Рассуждения в связи с «Религией в пределах только разума» Иммануила Канта

Но ведь в этом исходном пункте рассуждений, в этой социально-культурной зарисовке вопрошателя морального закона на предмет допустимости самоубийства и выстроена логическая цепочка единичного и особенного, которую мы раньше не замечали и которую только и осталось дополнить общим, т. е. моральным, законом, что Кант делает во второй части его рассуждения о самоубийстве. Единичное создается «отчаянностью положения», в которое попадает некий господин N и которое обособляет его от других господ, составляющих вместе с ним на основе общих для них социально-культурных признаков, описываемых Кантом, некий тип Z (или некий особый вид людей). Этот тип в качестве особенного, необходимого для всего построения суждения, т. е. в качестве понятия, выражающего различие, опосредствует связь единичного со всеобщим. Хотя, конечно, поскольку мы имеем дело с тем, что Гегель называл «непосредственным умозаключением», в котором все понятия абстрактны и связаны только внешними отношениями^[218], единичное господина N можно ассоциировать, скажем, с его морализаторской склонностью (или радикально-утилитаристской ориентацией), выделяющей его из класса всех тех, кто оказался в «отчаянном положении». Но такие перестановки ни на что не влияют.

Таким образом, при постановке вопроса (о моральной допустимости самоубийства) логическая цепочка «единичное – особенное – всеобщее» достаточно строго соблюдается. В соответствии с материей нашего примера ее можно упрощенно представить так: «Я – моралист, оказавшийся в “отчаянном положении” (спецификация единичного особенным). Все моралисты нуждаются в правиле, устанавливаемом при помощи кантовского морального закона (подведение особенного под всеобщее). Следовательно, я тоже нуждаюсь в правиле и буду устанавливать его при помощи кантовского морального закона (вывод, выражающий соотнесение единичного со всеобщим посредством особенного)». Пока все совершенно понятно. Странности начинаются при получении позитивного ответа на поставленный вопрос, ответа, наделяемого статусом универсальности и выражающего безусловный (категорический) запрет на самоубийство.

Отметим прежде всего то, что ответ дается, так сказать, не тому адресату, от которого исходил вопрос. Разумно было бы ожидать, что ответ установит правило для моралистов, могущих оказаться в «отчаянном положении», а также обладающих другими общими с кантовским потенциальным самоубийцей социально-культурными признаками, т. е. для этого класса, типа или вида людей. Упомянутый несколькими страницами выше господин С, не «настолько разумный», как кантовский потенциальный самоубийца, и не желающий консультироваться с моральным законом относительно того, как ему следует поступать, к данному классу, типу или виду людей никак не относится. Однако ответ, который он и не запрашивал, почему-то предназначается и ему, и таким, как он, и, более того, считается для всех них обязывающим. Кто имеет право обязывать их внимать этому ответу и безусловно следовать тому, что он предписывает?

Но с логической точки зрения самым занимательным является то, что при движении ответа от его источника к адресату – в отличие от движения вопроса в противоположном направлении – момент особенного (видового) улетучивается совсем. Единичное остается, так сказать, один на один со всеобщим. Но без спецификации особенным (различием) единичное как нечто определенное и определяемое исчезает, обезличивается, дематериализуется. Оно превращается в «человека вообще».

Возможно, с точки зрения самого кантовского долга это и не потеря – ведь именно благодаря такому ходу он утверждает свою универсальность. Но вот для тех, кто задавал вопрос и кто раздумывает, совершить ли самоубийство в своих специфических обстоятельствах и с учетом своих конкретных особенностей как данных людей, это не очень хорошо. Они попросту не получают определенного ответа. Ведь весь смысл ответа состоит в том, чтобы благодаря ему, благодаря возвращению всеобщего в единичное самоопределились они, а не «человеческие существа вообще», которым и не нужно самоопределяться, и чтобы самоопределились они, используя знаменитое гегелевское выражение, как «единичное… поднимающее себя до всеобщности»^[219], т. е. как нравственно-разумные существа, устанавливающие для себя нечто в качестве закона. А так получается, как если бы на вопрос «Не вредно ли мне пить вино?» врач ответил вам: «Вообще-то пиво – слабоалкогольный напиток».