Злые вихри

Такое совпаденіе сразу бросилось въ глаза Михаилу Александровичу, когда онъ увидлъ этотъ фамильный кубокъ у Алины, около восьми лтъ тому назадъ. Она непремнно хотла ему подарить его; но онъ наотрзъ отказался и горячо доказалъ, какъ ему пріятно, что такая вещь именно у нея. Она всегда пила изъ этого кубка, а когда у нихъ, въ ихъ старомъ гниломъ домишк, по выраженію Лидіи Андреевны, бывалъ Аникевъ,-- онъ непремнно подавался ему. Онъ даже носилъ названіе «нашъ кубокъ» и пророчески соединялъ ихъ своими буквами М. и А.

Промолчать, не обратить вниманія было-нельзя.

-- А! Старый знакомый!-- Въ блдной улыбкой проговорилъ Аникевъ, беря кубокъ и его разглядывая.

-- Онъ дожидался и дождался своего хозяина,-- шепнула Алина.

Этимъ не кончилось. Весь обдъ состоялъ изъ его любимыхъ блюдъ. На это, по крайней мр, можно было не обратить словесно вниманія; но все же. нельзя было этого не замтить, не почувствовать.

Все, какъ есть все, оказалось сдланнымъ для него, чтобы доказать ему, что ничего не забыто и обо всемъ подумано. Никакая самая нжная сестра не въ состояніи была бы такъ позаботиться объ единственномъ, дарогомъ, посл долгой разлуки рернувшемся брат.

Сдлать это могла только или безумно любящая, или жестоко мстящая женщина.

XVIII.

Къ концу обда Алина достигла многаго. Вдь, Аникевъ жилъ нервами, и вс неуловимыя, ускользающія отъ людей иной организаціи, мелочи дйствовали на него неотразимо. Алина окутала и опутала его своей атмосферой. Въ этой атмосфер, живой красоты и вншней роскоши, гармонично сливавшихся другъ съ другомъ, было столько опьяненія, усыплявшаго мысль и ласкавшаго чувства.

Необходимы были рзкія разнозвучія, чтобы заставить Аникева очнуться, собрать силы, призвать на помощь всю гордость, все старое истерзавшее оскорбленіе.

Но его насторожившаяся чуткость никакъ не могла подслушать такихъ разнозвучій. Въ полунасмшливомъ, легкомъ и, повидимому, непринужденномъ тон Алины звучало что-то и грустное и нжное. Съ каждой минутой онъ ощущалъ сильне, что это прежняя Алина, что перемна, поразившая его въ ней вчера, была только вншней.

«Или все это игра? Когда же она «играла» -- вчера ли для всхъ, или сегодня -- для него?»

Однако, скоро стихли и эти вопросы. Бдный «артистъ» такъ усталъ за эти послдніе годы, такъ чувствовалъ себя постоянно въ клтк, съ обрзанными крыльями. Иной разъ онъ почти физически задыхался въ своей клтк -- и спрашивалъ себя: когда же пахнетъ на него свжимъ воздухомъ, когда же мелькнетъ передъ нимъ хоть призракъ того, что онъ называлъ тепломъ и свободою?

Ему часто бывало такъ невыносимо холодно, что даже душа въ немъ какъ бы замирала и съеживалась. Онъ умиралъ съ голоду безъ красоты, безъ теплыхъ художественныхъ впечатлній. Куда ни глядлъ, что ни встрчалъ -- все представлялось ему холоднымъ, некрасивымъ, отталкивающимъ.

Прежде онъ могъ еще отстраняться, хоть на нкоторое время, отъ «безобразія жизни». Хорошія денежныя средства помогали, оторвавшисъ отъ всякихъ заботъ, уходить въ невдомую область, существованіе, дйствительность которой почти осязалъ, вызывая ихъ творческими звуками.

Теперь, и уже давно, всякія мелочныя заботы ежечасно требовали его, завладли имъ, держали въ плну.

Онъ барахтался въ какой-то грязной луж, съ чувствомъ омерзнія стараясь выловить изъ нея грязь и своими неловкими, мучительными усиліями только взбалтывая ее все больше и больше...

Въ его неудавшейся жизни, полной вчныхъ надеждъ на завтрашній день и никогда не сбывавшихся ожиданій, полной иногда просто смшныхъ погонь за всякими иллюзіями,-- было одно лишь счастливое время, когда не думалось о завтрашнемъ дн, когда легко и свободно, во вс высоты и глубины, поднимали его и спускали внезапно выросшія крылья. Это было время его страсти къ Алин, страсти таинственной, жутко прекрасной, безумной, раздленной, жадно-ненасытной, преступной...

Преступной!.. разв самъ онъ не повторялъ себ и тогда этого слова! Но душа молчала и совсть была спокойна. Онъ всегда былъ голоденъ, великимъ голодомъ жизни, онъ всегда томился въ молчаливомъ одиночномъ заключеніи... И при этомъ никто, конечно, не только не могъ сочувствовать его страданіямъ, но даже и признать ихъ дйствительность. Ему говорили, доказывали, что онъ сытъ по горло, что онъ ничуть не одинокъ, что у него есть все для полноты счастья. Его считали нелпымъ фантазеромъ, распустившимъ себя, бьющимъ на оригинальность...

Нашлась только одна умненькая свтская женщина, которая какъ-то разъ, глядя ему въ глаза нжными глазами, грустно сказала:

-- Vous ^otes une `ame en peine! Вы всегда должны томиться, это ваша судьба; еслибъ вы вдругъ почувствовали себя счастливымъ,-- это были бы ужъ не вы...

Онъ оставался къ ней совсмъ равнодушенъ; но никогда не могъ забыть ея взгляда и этихъ словъ. Онъ чувствовалъ, что она сказала правду, только, вдь, отъ такой правды не стало легче. Онъ продолжалъ испытывать невыносимый голодъ, томиться, ждать, погибать отъ своего мучительнаго одиночества...