Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его (СИ)

— Не знаю, доченька. Может быть, и ничего не ждёт. Мала ещё, глупа.

— Ну, я же в тринадцать всё о себе знала! Вырасту, замуж выйду, ребёночка рожу. Всё как на ладони написано.

— А иным и к ста не дано, коли Доля не сплела.

— Значит, Недоля?

— Не знаю, милая, не знаю. И ты себе голову не забивай, плод береги. Вот принесут тебе рулечку с медком да хреном — поешь, ребёночка покормишь, всё и образуется.

— Да ну тебя, скажешь ещё! Кто же мясо в меду делает? Да ещё с хреном?

— А кто его знает, красавица. Может быть, и получится что. Мы ж, бабы беременные — чего только не удумаем. Из десяти одно да впрок получится. Я, когда на сносях ходила, яйцо в пенку взбивала, так и ела.

— Сырое яйцо? В пенку? Ой, хочу-хочу! Когда ещё той рульки дождёшься!

Глава вторая

Доннер

Ближе к вечеру прибежала Брусничка, позвала красить невесту. Улада, приветливая, как ни в чём не бывало, проворковала — боярской дочке виднее, как сделать невесту самой-самой на свете, чтобы муж глаз не отвёл.

Милана отшутилась, дескать, всё это нужно уродинам, а Сарана — красавица. Чуть припудрить обветренные щёки, нарумянить слегка, уголки глаз выделить, брови подровнять. Сарана взволнованно спросила о щеках, втроём еле успокоили — поживёт в тереме, кожа разнежится, отвыкнет от Степи. Бедняжка снова чуть не расплакалась, Улада обняла, погладила по спине, реветь настрого запретила — всё размажется. И голову, голову выше, милая. Ты теперь — без мига — княгиня!

Пока Кряжинская накрашивала, готовила невесту, в душе поселилась вьюга. Слёзы сдерживать было бы легче, да нечего сдерживать. Ничего не осталось, будто слёзы превратились в снег, и метёт тот снег, метёт. Во что она превратила смешливое и кроткое существо? Как теперь всё исправить и можно ли исправить такое? Себе жизнь искорёжила, и ей попутно яду в нутро налила. Не зря, значит, после приезда Миланы Ждану кормилицу нашли: нельзя ребёнка таким кормить, вот и пропало у княгини Бродской молоко. Боги, да что же это такое, как же это так…

Свадьба прошла, как в тумане. Стояли у капища по порядку: Мечислав, Улада, Брусничка, Милана. Брусничка — ещё не жена, её свадьба — впереди, но дело уже решённое, не отменить. Ждали, пока Шабай подведёт Сарану к третьей жене. Милана за руку приняла у отца невесту, едва заметно поцеловала в щёку, чтобы не размазать румяна, передала Брусничке. Та тоже поцеловала, передала руку княгине Бродской. Улада долго смотрела в глаза Сараны, улыбаясь, взяла за плечи, трижды поцеловала, повела к Мечиславу. Тот выглядит смущённым, голова чуть набок, всё норовит пожать плечами, будто извиняется. Первая жена взяла его правую руку, положила ладонью на левую ладонь Сараны, сомкнула, подняла вверх.

— Здравствуй, сестра! — раздался громкий чистый голос. — Велика семья, велико и счастье!

Тишина разорвалась криками горожан. Все желают счастья, радуются. Мечислав обнял новую жену, расцеловал в губы — ему перед свадьбой строго запретили касаться щёк. Не забыл, молодец.

Князь взял Сарану на руки и под общее ликование понёс через всю улицу в терем. Теперь уже — улицу. Кирпицовые дома ещё достроены не вполне, но площадь и дорога — вымощены, чистые. Подумать только — четыре месяца назад тут были грязь и слякоть! Как же он её-то нёс? Какими силами? Она и потяжелее будет. Ненавистью и упрямством?

Прислушалась к себе. Нет. Ни слезинки не просится. Пусто. Лишь вьюга и снежная крупка метёт, царапает душу.

На пиру сидела недолго. Три подъёма по приличию — за молодых. От хмельного отказалась. Никто не возражал, все знали — не пьёт. Сказалась больной, извинилась, ушла к себе.

Разделась догола, расплела косу, раскидала волосы по плечам, осмотрела себя. Села на кровать, потянулась за ночной рубахой, передумала. Руки бессильно легли на ноги, взгляд бесцельно блуждал по комнате. Сколько просидела — бог весть.

Очнулась.

Снова осмотрела себя.

Ладони сложились в чашечки, приподняли налитые груди. Кормить бы ими детей, и кормить. Вздохнула, легла, накрылась под самый подбородок. Руки привычно легли на живот.

Улька, бедненькая. Думает, мне постель мечиславова нужна. За ненавистью даже не заметила — который месяц к нему не прошусь. Уже ношу, какая там постель. Ношу-ношу, да никак не донесу. Как тебя разбудить, дитё, как? Вьюга говорила — любовью. Где же её, любовь, взять-то? Не нужен ты Мечиславу: меня он не любит, и тебя возненавидит. Кордонецу нужен наследник, не малыш. Не любовь это. Мне нужен, да не для себя я тебя ношу. И не для Кордонеца. И не для Мечислава. Для тебя ношу, только для тебя. И буду хоть сто лет носить, и всё на свете отдам, лишь бы ты проснулся.

Отступила вьюга, закончилась метель. Перестала царапать крупка, растаяла.

В животе едва заметно толкнуло.

И пришло время слёз.

Блиц

— Милана, Милана! — Улада, выбежала на крыльцо. — Милана, я сверху видела, Четвертак едет. В постель, быстро!

Милана нерешительно посмотрела на ворота, прадед может его совсем не пустить, а… а может и пустить. Наклонилась, потёрла руки в пыли, намазала лицо.

— Бегу, Улька.

Пробежала в комнату, спряталась за окном, приоткрыла.