Змеи и виртуозы

Напрягаю и расслабляю челюсть, обдумывая, что сказать дальше. Как донести до нее свою мысль.

– В любом случае я не нахожусь во власти иллюзий и не считаю, что шрамы не портят естественную красоту. Портят. Иметь их на теле ужасно. – Распахиваю ее халат и обнажаю бок и живот. Она сопротивляется и сжимает мое запястье сильнее, даже костяшки белеют.

Кладу на шрам ладонь и раздвигаю пальцы, чтобы охватить большую площадь. Наклоняюсь и целую ее в висок.

– У тебя есть шрамы, но они ничего не изменили. – Кажется, мы оба затаили дыхание. – А ты, Райли Келли, прекрасна настолько, что перед тобой меркнут даже звезды на небе.

На мои пальцы падают первые слезинки из ее глаз, прижимаю ее голову к своей груди и кладу сверху подбородок – так мне хотелось сделать с момента, как я ее увидел тем вечером, и теперь, когда она рядом, ничего не имеет значения. План отмщения и причинения ей боли – все отходит на второй план, важно лишь то, как она отдает мне свое тело, и утешение, которое я в ней нахожу.

Спазм в горле подталкивает к пониманию, что причина не в переживаемой вновь печали, а в желании объяснить себе нечто, до конца пока не осознаваемое.

Впервые в своей жизни я чувствую, как слабеет тяготящее одиночество. Жаль, что это не продлится долго.

* * *

– Я передумал. Я не буду это делать.

Из трубки доносится вздох отца, буквально вижу, как он сжимает переносицу и, раздраженный, откидывается на спинку огромного офисного кресла. Тяжелое дыхание, перезвон льда в стакане, от этого грудь сдавливает боль печали и тоски по дням, которые уже не вернуть.

В детстве я часто проводил время наблюдая, как он управляет музыкальной индустрией Нью-Йорка, восхищался им, должно быть, так древние смотрели на своих богов. Будто одним движением пальца он способен менять уровень линии горизонта.

В те же дни он изменял матери, будто не замечая, что почти сломил ее дух, а меня оставил разбираться с последствиями.

И каково было узнать много позже, что поступил он так, просто чтобы развеять скуку, ведь с девушками было легко и весело.

По крайней мере, с моей бывшей точно.

За несколько дней до этого я невыносимо страдал, пытался топить боль на дне бутылки, вырезать бритвой и, наконец, забылся в музыке.

Пожалуй, музыка была единственным спасением. Если прибегать к этому средству долго и методично, все плохое растворяется в потоке.

– Ты не хочешь очистить свое имя? – хрипло спрашивает отец. – После того, что последние три года жизни был одержим этим?

Фраза обжигает мне горло. Выхожу из спальни, оставив Райли. Мы вместе пережидали здесь снежную бурю всю неделю, только потом сюда доберутся специалисты и починят ее систему отопления. Так получилось, что в этой истории я стал спасителем и хорошим парнем. Наверное, не самое подходящее время вспомнить, что на прошлой неделе я сам его и вывел из строя.

– Я хочу очистить свое имя, но не хочу втягивать в это ее.

Спускаюсь по лестнице и сажусь на диван, поднимаю гитару и кладу на колени. Рассеянно перебираю струны – жду, когда он обдумает сказанное мной.

– Ты с ней спишь, так?

Рука замирает, в воздухе разносятся и затихают звуки ноты до-диез.

– А что, если и так?

– Что? – В голосе отчетливо слышится раздражение. – Ты хоть представляешь, как будешь выглядеть? Ты находишься в положении обвиняемого в насилии, за годы не сделавшего ничего, о чем говорил. Мы готовимся к твоему возвращению, а ты готов позволить какой-то шлюхе опять разрушить твою жизнь!

– Она не шлюха. – Прикасаюсь рукой к губам, ощущая, как внутри закипает гнев и желание его выплеснуть. – Если еще раз так ее назовешь, я вернусь только для того, чтобы выбить тебе зубы.

Слышу презрительную насмешку.

– Если из-за нее все усилия будут на ветер, я признаю, что она умнее физика-ядерщика. Господь всемогущий, сынок, тебя совсем не волнует собственная жизнь? Ты думаешь о чем-то, кроме своего члена?

Сдерживаюсь, чтобы не возражать, опровергнуть грязные намеки, что собственная карьера меня не волнует. Странно слышать это от него. Вместо ответа я встаю, направляюсь к маленькой комнатке рядом с кухней и медленно открываю дверь.

Прислоняюсь к дверному косяку и слушаю, как слова проникают внутрь меня.

Передо мной одежда из моей домашней гардеробной, исписанные нотами листы, мятные конфеты и обертки из-под них – эти предметы я хранил несколько лет из-за чертовой навязчивой мысли, что однажды они станут нужны.

Получается, нужны они лишь для того, чтобы расчесать и без того зудящее пятно в мозгу.

Я вожу с собой вещи, от которых не могу избавиться, хотя и собираюсь.

На дальней стене над портретом висит изумрудно-зеленое платье, отрываюсь от него и так долго смотрю в голубые глаза, что забываю о телефонном разговоре.

Вспоминаю ту ночь, надежду, едва зародившуюся и рухнувшую уже утром. Время, проведенное после в постели, в попытках набраться смелости и положить конец страданиям.