Змей и жемчужина

— Скажите это своему Папе. — Леонелло насмешливо ухмыльнулся, глаза его блестели, как стекло, и казались такими же жёсткими. В последние месяцы Леонелло был со мною немного суше прежнего, насмешливее и чуть отчуждённее. Я понимала, почему — он сожалел о признаниях, которые он сделал, когда я подарила ему новый камзол. Мне хватило ума не выказывать своей жалости, когда он рассказал мне о своём прошлом, но он всё равно на меня злился. Почему-то в том, что с его языка сорвались какие-то секреты, была виновата я, впрочем, это было делом обычным. Мужчины совершают ошибки или думают, что совершают ошибки, а вину за это всегда сваливают на женщин.

Поцеловав папскую туфлю, Санча Арагонская тряхнула юбками, а заодно и бюстом и снова встала на колени на свою шитую золотом подушку. Похоже, Папа Римский с удовольствием обозревал выставленные напоказ пышные груди многочисленных неаполитанских красоток. Не только Санча, но и все её дамы, а также и римские дамы начинали бросать вокруг себя зовущие взгляды. Я уныло шмыгнула носом и в очередной раз прокляла дождь, из-за которого мои глаза превратились в слезящиеся щёлки, а мой носовой платок — в мокрый комок материи. К тому времени, как жених и невеста произнесли брачные обеты, над их головами опустился церемониальный меч и гостей проводили по винтовой лестнице из часовни в большой пиршественный зал наверху, я готова была променять все жемчуга в моей причёске и на моей шее на возможность рухнуть в тихую, тёплую постель и спокойно умереть или хотя бы мучиться в уединении от простуды. Но наложница Папы на людях всегда должна выглядеть полной достоинства, красивой и весёлой, так что я снова мужественно шмыгнула носом и поцеловала Джоффре, когда он вместе с женой сошёл с возвышения перед алтарём.

Когда долгий пир, наконец, завершился, он и Санча грациозно протанцевали basse danse[100]; Джоффре с торжественным видом провёл жену через все сложные па; однако Джоффре был недостаточно высок, чтобы поднимать и крутить Санчу в следующем танце, быстрой вольте[101]..В ней партнёром своей новой сестры стал Чезаре Борджиа, и к ним присоединились её дамы, похожие в своих ярких нарядах на летние цветы.

— Не хочешь ли присоединиться к ним, Джулия? — спросил меня Родриго. — Ты же знаешь, как я люблю наблюдать за тем, как ты танцуешь.

— Боюсь, я недостаточно хорошо себя чувствую. — Я сидела на табурете подле моего любовника и, говоря это, постаралась улыбнуться своей самой лучезарной улыбкой, но особой лучезарности не получилось — для этого у меня слишком слезились глаза и был слишком красный нос. На лице Родриго мелькнуло раздражение — сам он никогда не болел и всегда был полон энергии — потом он повернулся и стал смотреть, как кружатся и приседают в танце другие дамы. И я увидела, как он глядит сначала на пышногрудую Санчу Арагонскую, потом на более стройную белокурую Катерину Гонзага с её гусиной шеей, затем на парочку чернявых неаполитанских красоток, хихикающих и трепещущих в присутствии Папы... затем снова на Катерину — жену графа Оттавиано да Монтеведжо и признанную красавицу папского двора. Красивая, белокожая, выше меня и почти такая же светловолосая, с осанкой императрицы, Катерина Гонзага воображала о себе не меньше новобрачной. Поймав на себе взгляд Родриго, она грациозно склонила голову и изящно закружилась в танце, на миг показав лодыжку. Родриго ухмыльнулся.

Мне вдруг стало холодно. Я уже почти два года была любовницей Папы. О, разумеется, я была не настолько глупа, чтобы воображать, будто он мне неколебимо верен. Ведь чувственные мужчины никогда не бывают верными, не так ли? Моя матушка всегда говорила, что с мужем, ищущим удовольствий на стороне, всегда можно смириться, надо только немного больше молиться и вооружиться терпением. Правда, вряд ли она имела в виду Папу Римского, когда читала мне это наставление... Как бы то ни было, мне хватало ума не поднимать шума, когда Родриго время от времени изменял мне с какой-нибудь куртизанкой на частной вечеринке или с какой-нибудь пылкой красоткой, которая прыгала к нему в постель в те дни, когда у меня были месячные. Но если его плоть порой и нарушала верность, его глаза никогда мне не изменяли. Год тому назад он во время танцев смотрел бы только на меня, а потом посадил бы меня на колени и шепнул бы мне, что ни одна неаполитанка со мною не сравнится. Год назад он не стал бы наблюдать, как Катерина Гонзага склоняет свою царственную голову под его плотоядным взглядом, меж тем как он ведёт политическую беседу с неаполитанским королём, а мне дарит лишь рассеянное подобие улыбки.

Но год назад я ещё не родила ему ребёнка, которого он не считал своим, — не бросила ему открытый вызов в том, что касалось брака его дочери, — и у меня не было красного носа и заплывших слезящихся глаз... Я опять чихнула в рукав.