Змей в Эссексе

— Жаль, что я ничем не могу вам помочь, — Эдвард указал на свои худые ноги, которые, казалось, похудели еще сильнее, так что теперь он не пробежал бы и десяти шагов, не задохнувшись. Лицо его на миг исказило отчаяние. Он никогда не задумывался о том, в каких ужасных условиях живет, пока эта женщина с волосами, похожими на веревки, и отрывистой речью не ступила на сплетенный его матерью половик и не разразилась гневной тирадой о том, что видела на улицах. Теперь же, бредя из одного конца Бетнал-Грин в другой, он невольно представлял, что этот мрачный лабиринт дрянных домов наделен разумом и управляет теми, кто в нем живет. По ночам, когда мать спала, он доставал рулоны белой бумаги и рисовал высокие просторные здания, залитые светом, с бегущей по трубам чистой водой.

Марта достала из-под стула зонт и со вздохом раскрыла: оконное стекло заливал дождь.

— Я сама пока ничего не знаю, — призналась она. — Не знаю, что сумею сделать. Но что-нибудь непременно изменится. Разве же вы не чувствуете?

Он не был уверен. Марта поцеловала его в щеку и пожала ему руку, словно не могла решить, что в данном случае уместнее. Эдвард окликнул ее, и она остановилась на пороге.

— Знаете, а я ведь сам во всем виноват.

— В чем? Что вы такого натворили?

Он ни разу не заговаривал с ней по собственному почину, и Марта боялась пошевелиться, чтобы его не спугнуть.

— В этом, — он коснулся груди, — я знаю, кто это сделал и почему. Я это заслужил. Ну, пусть не такое, но я все равно заслужил наказание.

Марта молча уселась на прежнее место и отвернулась от него, чтобы оторвать нитку на рукаве. Эдвард понял, что она не хочет его смущать, и в его раненом сердце шевельнулась благодарность.

— Человек я маленький, — начал он. — И жизнь у меня маленькая. Кое-что успел скопить, подумывал о своем углу, хотя мне и здесь хорошо, мы с матушкой всегда ладили. Работа у меня неплохая, правда, порою становилось так скучно, что я рисовал дома, которые никогда не построят. Теперь меня называют чудом — по крайней мере, тем, что сейчас принимают за чудеса.

— Каждая жизнь важна, — вставила Марта.

— В общем, я сам во всем виноват.

И Бертон рассказал, как счастлив был за письменным столом в Холборн-Барс, дожидаясь, пока пробьют часы и наступит свобода. Среди сослуживцев он пользовался популярностью, которой, впрочем, не добивался и которая ничуть ему не льстила. Видимо, им нравился его высокий рост, язвительность и острый ум, о котором теперь осталось лишь воспоминание. Тот Эдвард, что упал в тени собора, был ничуть не похож на молчуна, которого знала Марта. Тот, другой, все время над чем-то смеялся, отличался вспыльчивым, но отходчивым нравом. А поскольку сам ни на кого злобу не таил, то не мог и представить, чтобы его легкомысленные насмешки кого-то ранили. Но они ранили, причиняли боль.

— Это были всего лишь шутки, — сказал он. — Мы ничего такого не имели в виду. Нам казалось, он даже не обижался. Поди его пойми, этого Холла. Вид у него всегда был несчастный, так что с того?

— Холла? — спросила Марта.

— Сэмюэла Холла. Сэмом мы его никогда не называли. Это о чем-нибудь да говорит, правда?

«Он даже не обижался», — сказал Бертон, но, рассказывая об этом Марте, почему-то вспыхнул от стыда. Сэмюэл Холл, которого Господь обделил и остроумием и красотой, приходил на службу в унылом буром пальто за минуту до начала рабочего дня и уходил через минуту после конца. Холл был обидчив, прилежен и абсолютно незаметен. Но сослуживцы лезли к нему с замечаниями, пусть и безобидными, пытались его растормошить, а зачинщиком неизменно был Эдвард.

— Меня его понурый вид всегда забавлял. Понимаете? Невозможно было относиться к нему всерьез. Если бы он окочурился за столом, мы бы все покатились со смеху.

А потом унылый Сэмюэл Холл, чьи мутные глазки с обидой смотрели на мир из-за стекол очков, влюбился. Сослуживцы встретили его в мрачном баре возле набережной. Подумать только, он смеялся, и пальто на нем было не бурое, как всегда, а светлое, он целовал ручку какой-то женщине, и та не возражала. В мире не было зрелища уморительнее и абсурднее — в этом тусклом баре с теплым пивом. Бертон уже не помнил, что именно говорил и кому, но в какую-то минуту вдруг оказалось, что он обнимает эту смущенную женщину и целует с деланой галантностью, в которой сквозила насмешка.

— Я не имел в виду ничего дурного, мне хотелось лишь позабавить товарищей. В тот вечер я пошел домой и сейчас уже даже не вспомню, в каком именно баре был.

Всю следующую неделю стол Холла пустовал, но никому из сослуживцев и в голову не пришло поинтересоваться, куда он подевался и что с ним сталось. Они и подумать не могли, что он сидит в тесной своей комнатушке с одним-единственным стулом и что все обиды, копившиеся в душе Холла, как реальные, так и воображаемые, вылились в жгучую ненависть к Эдварду Бертону.