Змеиные боги

Лето еще не скоро войдет в силу, майские воды ледяные, пробирающие до самых костей. Но им все было нипочем. Его мать была деревенской, отец нередко смеялся: «Кровь с молоком». Когда городских косила болезнь, она легкомысленно махала пышной ручкой, выходя на улицу. И ведь ни разу не слегла в постель.

Может, и он не там искал? Среди красивых, но меркантильных и алчных, согласных на все, топающих ножкой со звонким «купи!».

Деревенские девчонки легко заскакивали по пояс в воду, поднимали ворох искрящихся брызг и визжали, уходя в легкие мелкие волны с головой. Второй кожей липли полупрозрачные белые платья, на мокрых волосах держались огромные венки из листьев нимфеи, переплетенных длинными ножками. Хлопали по воде тонкие ладошки, просвечивались под мокрой тканью полные груди с темными ореолами сосков. Их песни и танцы зачаровывали, влекли.

Забыть Гаврилову как страшный сон. Сейчас он спустится, познакомится с красавицами и рискнет окунуться, молясь не подхватить пневмонию. Заберет с собой одну из них, с наивными широкими глазами в обрамлении по-телячьи длинных ресниц. И жизнь его наладится.

Спускался с горы Павел быстро, спотыкаясь о камни, не смотрел под ноги.

Одна из девушек увидела его раньше других – ринулась вперед счастливо, вприпрыжку. Обвила длинными невесомыми руками шею и звонко захохотала в подбородок. Низенькая, очаровательная, она пропахла стоячей озерной водой и тиной, но это не лишало ее красоты. Не вызвали брезгливость клочки длинных водорослей, запутавшихся в волосах. Одоевский зачарованно потянулся вперед, когда она приподнялась на носочках навстречу его губам.

– Полынь или петрушка?

Одоевский удивленно вскинул брови, озадаченно моргнул. Должно быть, очарованный, он не услышал вопроса. Прекратила литься песня, с интересом подошли оставшиеся две девушки. Павел неловко рассмеялся, почесывая затылок.

– Что?

– Полынь или петрушка? – повторила так же восторженно и потянулась к нему всем телом, принялась ластиться как кошка. А он не знал деревенских игр, боялся сплоховать. Сейчас скажет что-то не то, и очаровательность момента растворится. Девушка пожмет плечиками и исчезнет. В нерешительности Павел прочистил горло.

– Петрушка?

Все они залились опьяняюще счастливым смехом, продолжила нестись к небу стремительной птицей песня, девчонки кружились, танцевали. А незнакомка радостно всплеснула руками, с восторгом прижимая их к бледным, почти синим щекам.

– Ах ты моя душка! – и дернулась вперед. Он был почти уверен, что за правильный ответ получит сладкий поцелуй с запахом тины. Но вместо этого она с недюжей силой прыгнула сверху, повалила на землю и принялась щекотать.

И Одоевский смеялся, пытался вывернуться, сбежать от жестких тонких пальцев сидящей на нем девушки. Хватал воздух полными губами, выкрикивая протесты. Воздуха становилось меньше, живот сжимало, крутило в спазмах. И вместе со смехом его давят стоны, хрипы.

Кажущаяся безопасной забава переросла в пытку. Он сорвал все горло, пытаясь ее остановить, лягался, но красавица ловко уворачивалась от ударов. В глазах – живой восторг, море счастья. На губах – широкая улыбка, обнажающая ровные зубы и острые клыки. А у него дыхание сперло, заныли от смеха ребра. Павел обессилел, перестал пытаться оттолкнуть ее руки, сжимаясь в комок в попытке перевернуться на бок, съежиться.

Не выдержал мочевой пузырь, по штанам расплылось огромное пятно, в воздух поднялся едкий запах аммиака. А она лишь на секунду задержала на оконфуженных джинсах взгляд. Запрокинула голову, заливаясь безудержным хохотом, и вновь взялась за свое проклятое дело. Павел едва дышал, а смех все давил и давил, никак не остановиться, не передохнуть. Он захлебнется собственным хохотом.

За смехом, перемежающимся с рыданием, Одоевский не слышал визга других девушек, проклятий и громкого рева Елизарова. Если б он мог повернуть голову, если бы взгляд не заволокло – увидел бы, как самозабвенно тот лупил по искаженным в гневе лицам сухим кустом полыни.

По тропинке вниз бежал староста деревни Беляс. Проклинал или читал молитвы – не разобрать, трескучий голос набирал силу, гремел, но за шумом крови в висках никак не понять.

Глаза Павла закатились, с губ пузырями стекала слюна, ляпая подбородок и свитер, он бы снова обмочился, но мочевой был уже пуст, лишь жался спазмами. Одоевский успел проститься с жизнью, когда широкая рука друга сгребла за волосы русалку, сдергивая с него. Она протестующе заверещала – жадный взгляд был прикован к шумно хрипящему Павлу, пока Славик не начал бить.

Стегать наотмашь, как лупят дрыном непослушную корову незадавшиеся пастухи. После первого удара она перевела на него взгляд, после четвертого заверещала, пытаясь расцарапать лицо. И когда Слава разжал руку – рванула к воде, уходя под нее с головой.

Теперь об их существовании напоминали только крупные круги на воде. Павел не мог шевелиться. Свернулся в клубок и зарыдал, захлебываясь, придерживая полный напряженный живот двумя руками. Рядом в траву тяжело опустился Слава. Принюхался, отрешенно выругался и отполз подальше.