Змеиные боги

– Тише, все хорошо, с тобой все будет хорошо. – Он гладил по спутанным волосам, прижимал к груди ее трясущееся тело. А она пыталась заговорить, отстранилась настолько, чтобы увидеть тепло в золотых радужках. Горько-жесткое понимание.

– Вернуться… Тварь лесавка… Саша. – Хриплое дыхание перемежалось со словами, она слишком резко остановилась после бега, в глазах темнело. Руку, она видела Надину руку, а до этого та закричала. Желудок скрутило спазмом, и Катя судорожно дернулась, выкручиваясь из объятий Щека. Пошла из желудка выпитая утром вода и желчь, больше выходить было нечему. А ее крутило и рвало, оставляя пустые спазмы. Щек понимающе придерживал за плечи, второй рукой убирая волосы.

И когда она, обессиленная, попыталась встать, подхватил на руки.

– Мне жаль, девочка Катя, твоим друзьям ничем не помочь, от лесной девы не уйти.

Она продолжала шептать что-то бессвязное, слова сами выпадали изо рта, перемежаясь с поскуливаниями, просьбами, угрозами. Щек лишь сильнее прижимал ее к себе, ускорял шаг, едва не срываясь на бег.

– Мы подумаем, что можно сделать, но сначала тебе стоит успокоиться и привести себя в порядок. Выдыхай, Катерина, я буду рядом. Ты забудешь это.

Глава 14

Еще на подходе к избе Беляса он уловил запах еды из распахнутого окна. На столе дымила сладким боком крупная репа, из печи пахло драниками. Здесь всегда просыпались с рассветом – староста колол дрова, его жена доила коров и готовила завтрак в пышущей жаром печи. Рассыпались в недружном кудахтанье стайки кур, пощипывали штанины задиристые гуси. Этим утром, когда Славик проходил мимо дома и спрашивал про Одоевского, все было точно так же.

До того момента, как дед Беляс не вытер усы льняной салфеткой и тревожно не встал из-за стола. А бабка Маруся не спрятала еду обратно в печь – чтоб не остыла. По его словам, с самого утра у озера молодежь увидела, как бесновались русалки. И отведи Господь душу Павла, если он решится туда пойти.

Елизаров бежал так быстро, как никогда – пучок сухой полыни колол руку, сыпались свернутые чахлые листья. Он надеялся на лучшее, но, зная Одоевского, нутро сжималось в узел – ноги всегда несли дурака к беде. Будь она проблемной Гавриловой или живыми утопленницами.

Так оно и оказалось. Обратно они тащили парня, закинув его руки на плечи. От Павла несло мочой и рвотой – его вырвало почти сразу, как он смог дышать. Загаженные штаны и куртка липли к телу, голова неуклюже болталась и била мясистым подбородком по груди, осоловелые глаза смотрели в землю. Страх попытался забраться по загривку, но Славик равнодушно его стряхнул – не станет Одоевский слюнявым идиотом, его нервная система Надю пережила. Ну подергается, начнет заикаться при виде девушек, но рано или поздно отойдет. Сейчас продышится, очухается, и все у них будет нормально. Главное – спасли. Успели.

Шли ребята медленно, едва тянулись, Беляса гнули к земле не только килограммы Павла, но и старость. Славик пытался взять большую часть веса на себя, но тогда Одоевский опасно кренился, и все становилось хуже. Подняв голову, чтобы в очередной раз убедиться, насколько паскудно медленно приближается изба, он заметил силуэт старушки в окне. Мелькнул бордовый платочек на редких седых волосах и тут же пропал. Она выбежала навстречу. С громким оханьем всплеснула сухопарыми сморщенными руками, распахнула перед ними невысокую калитку:

– Господи милостивый, это ж как он так уделался? Сынок, что ж ты так, живой? Ведите-ка его в баню, отмыться да переодеться, сейчас найду тебе на смену дедовы портки со штанами да рубашку. Ой-ей-й, что ж его так потрепало, Беляс?

– Русалки чуть вусмерть не защекотали, друг его еле поспел, будь я там один – не добежал бы – ноги уже не те. – Старик нахмурил широкие брови, с досадой покачал головой. Еще там, на берегу, было видно, что произошедшее он принял близко к слабому сердцу. Староста считал себя ответственным за каждую жизнь, а тут на тебе – произошло такое.

Когда они почти дошли до бани, Павел внезапно ожил. Дернулся всем телом, тонко взвизгивая, и рванул вбок. От неожиданности Слава покачнулся, а Беляс потерял равновесие и упал на колени, причитающая бабка принялась его поднимать.

– Не пойду в баню, не хочу баню! Банник утопит, сварит заживо и сожрет, я не пойду!

– Ты что это удумал, на моего хозяина банного клеветать?! – В голосе деда послышалась сталь, он тяжело поднялся, опираясь на руку жены. – Поколи жив я и правила его блюду, ни одной живой душе он худо не сделает! Ты погляди на него, как с девками мертвыми миловаться – он первый, а как след своего позора смыть, так в истерику бабскую!

Одоевский испуганно замер с раззявленным ртом, словно рыба, оглушенная о камень, часто распахивал и закрывал пухлые губы, выпучив изъеденные страхом глаза.