Значит, я умерла

В Берлин я прилетел в середине утра. Зарегистрировался в первом попавшемся отеле из тех, которые выдало мне приложение для путешественников. Отель назывался «АС Гумбольдт», как и большой парк, раскинувшийся поблизости. Фактически это был район Митте, то есть центр Берлина, но административно относился все же к Гезундбруннену, где издавна селились рабочие и не шлялись толпы туристов. Остатки печально знаменитой стены с пограничным пунктом «Чарли» были так же далеки от него, как Марс. Район был мне незнаком, зато там располагался транспортный узел, так что добраться оттуда можно было куда угодно.

В моем номере оказались полы из сучковатых сосновых плашек, печальные черно-белые портреты на стенах, угольно-черная мебель и белоснежное крахмальное белье. Первым делом я принял горячий душ. Вытираясь, увидел свое отражение в зеркальных стенах ванной – и долго не мог оторвать взгляд от своего самого большого шрама. Он обладал странной притягательностью, этот длинный красный рубец, тянувшийся от ямки у меня под горлом почти до самого пупка. Когда я жил студентом в Берлине, то сделал себе татуировку – две строки из Кристофера Марло, разделенные этой зловещей красной чертой надвое:

У ада нет ни места, /ни пределов: Где мы – там ад, /где ад – там быть нам должно[10].

На мне были и другие шрамы, рваные следы от когтей хищника. Как ни странно, тот главный, самый длинный шрам спас мне жизнь – его оставили не когти зверя, а скальпель хирурга. Когда я учился в частной школе в Англии, то водил компанию с мальчишками, которые хвастались друг перед другом тем, кто глубже себя порежет, дольше продержит руку над пламенем, и разными другими ужасными штуками. Так мы рисовались друг перед другом, демонстрировали, кто из нас круче. Но боль была настоящая, и для меня она кое-что значила сама по себе. Она помогала мне укрощать темную сторону моего «я», ту самую, которая шептала «я полон скрытых страхов» и где обитало полуживотное-полубожество, требовавшее жертвоприношений. Поэтому я выделялся даже в нашей шайке мелких психопатов. Всех привлекал мой шрам, деливший меня на две половины, словно какой-то лабораторный экспонат. И, кстати, о силе детского воображения: когда я заявил своим дружкам, что этот шрам оставили жрецы культа ацтеков, которые пытались принести меня в жертву тигру, мне поверили безоговорочно.

Я стал одеваться и заставил себя забыть о шраме. На визит в прошлое я отвел себе два дня. Ведь ясно же, что мое длительное отсутствие в Нью-Йорке – и в жизни моего сына – только добавит вес обвинениям, которые выдвигает против меня сестра. На миг у меня даже мелькнуло подозрение – а вдруг она подкупила доктора Хэвен, и та меня подставила? Ведь доктор Хэвен склоняла меня к немедленному отъезду, хотя прекрасно знала о замыслах моей сестры. «Хватит паранойи», – приказал я себе. Но, увы, другого оружия против семьи, кроме паранойи, у меня не было.

Я сел в метро и, как заправский турист, поехал на юг, к Бранденбургским воротам. Раньше я видел их только ночью, и мне запомнилась лишь золотая от специальной подсветки колоннада восемнадцатого века. Днем мое внимание привлекло совсем другое: колесница на самом верху и богиня победы, правившая четверкой коней. Студентом я прожил в Берлине полтора года, но так и не нашел времени посетить Рейхстаг или Мемориал убитым евреям Европы, хотя и тот, и другой находились всего в квартале от меня – один к северу, а другой к югу. Зато я часто проводил время в Тиргартене, берлинском аналоге Центрального парка.

Вот и теперь я остановился на большом бульваре, который пересекает Тиргартен, – улице Семнадцатого июня, названной так в память о восстании в Восточном Берлине. По идее, чтобы вспомнить месяцы, проведенные мной в Берлине, мне надо было бы погулять по дорожкам Тиргартена, мимо его фонтанов и каменных статуй. Но студентом я обычно приходил туда под газом. Советский военный мемориал на бульваре запомнился мне куда лучше, потому что именно там обычно назначал мне встречи деловой партнер моего отца Клаус фон Штром. «Твой отец хочет, чтобы я присматривал за тобой, но я обещаю не относиться к его желанию слишком серьезно, – заявил он мне, когда я поступил в университет. – Какой смысл жить в Берлине, если не позволять себе немножечко декадентства?»

Не знаю, что понимал под декадентством Клаус, но я взялся за дело серьезно. В школе я курил марихуану и пил отвар из мухоморов; в университете начал глушить голоса в голове кетамином, мидазоламом и опиатами. Мое падение было стремительным.

Колонна Победы с позолоченным идолом – символом военной мощи на вершине – наплывала на меня издалека, становясь тем отчетливей, чем ближе я подходил к ней. Берлинский зоопарк тоже оказался совсем рядом, к юго-западу от мест моих прогулок. В юности, вернувшись в этот город, где однажды чуть не расстался с жизнью, я чувствовал себя отчаянно храбрым, почти до наглости, но в зоопарк сходить так и не решился. На этот раз я пообещал себе, что все будет по-другому.