Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

При беглом взгляде это место все еще годилось для малых дневных мечтаний по Эрнсту Блоху – другое дело, что сам я больше не чувствовал себя подходящей кандидатурой в такие мечтатели. Не то что Егора Летова – я и себя самого 38-летней давности уже с трудом мог вообразить на этих тропах.

Зато пивная на холме окончательно стала достоянием грез – на ее месте расположилось бурое наглухо закрытое двухэтажное здание неясного предназначения. Поселковая улочка под названием Красковский обрыв в самом деле кончалась хорошо знакомым мне обрывом. Его тоже, разумеется, застроили, но щадяще – узнать можно.

Я аккуратно, хватаясь за воздух, спустился по скользкой дороге в поле – частью снежное, частью ледяное – и пошел к реке. Пехорка сильно обмелела, потемнела, осунулась, ее течение ослабло, и все же это была она. Я узнал запах вязкого прибрежного ила.

Берега не растеряли крутизны и неприступности – я прошел метров пятьсот, прежде чем сумел спуститься к воде и опустить руки в Пехорку, словно в монтерейский океан. Для полноты картины окружающие люди отсутствовали как класс, собаки за заборами вдали на холме перелаивались строго между собой.

Кто-то выбросил в реку целый телевизор, и теперь он торчал из нее на манер идиотского техногенного айсберга. Вода уже не могла поглотить и смыть всю человеческую бутылочно-баночную грязь, скопившуюся в прибрежной зоне, и казалось, что река на этих участках из последних сил ускоряется, чтоб унестись подальше от этих мест и впасть в какой-нибудь неизведанный океан, пусть не монтерейский. Наташа Чумакова как раз накануне написала, что мою фотографию с обложки «Реанимации» практически смыло течением. Течение организовали коты – они открыли кран в туалете и залили всю квартиру, в частности спальню, где под кроватью хранились оригиналы коллажей. Я бы теперь не отказался, чтоб некий огромный кот где-нибудь у истоков реки тоже выкрутил свой вентиль и превратил Пехорку в очистительную стремнину, какой та когда-то была, чтобы она смыла следы человеческого присутствия, а заодно и мои фантазии о призрачных свиданиях с Егором на ее берегах.

Я повесил компакт ГО на высохший стебель какого-то растения, соорудив подобие кенотафа красковским дневным мечтаниям, выбрался наверх и пошел по обрыву вдоль берега. Можно было либо скользить по льду, либо проваливаться в снег – я выбрал второе решение. У перелеска река делала крутой поворот, и сразу за ним я увидел конструкцию, о наличии которой здесь напрочь забыл. Недалеко от того места, которое во времена моего детства считалось пляжем, а теперь больше напоминало затопленную песочницу, между берегами Пехорки на небольшой высоте над водой была проложена труба. Она казалась достаточно широкой, чтобы при наличии известной ловкости, а в первую очередь храбрости перейти по ней на ту сторону. Некоторые так и поступали. Мне тоже хотелось, но всякий раз и каждое лето я не мог решиться. Строго говоря, особого смысла в этом не сквозило: рядом был более приличествующий для подобных занятий мост.

Я со всех ног побежал к этой железке и чуть не обнял ее. Меня всегда сотрясала летовская формула «Хуй на все на это, и в небо по трубе», и смыслов в ней слышалось через край. Но теперь эти смыслы исчезли, осталась моя личная труба из моей единственной песни – не осколок чужой галлюцинации, не печь крематория, не переход метро, где кто-то исполняет «Все идет по плану», и не другие домыслы. Мне вздумалось срочно пройти по ней через реку и очнуться на другом берегу. Я попробовал на секунду встать двумя ногами на равнодушный черный шланг, и мне немедленно открылся весь спектр перспектив: скользкие сапоги, полет в грязный холод реки, увечье, утопление айфона, унылый зов о помощи и собачий лай в ответ.