Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

Одаряющая гениальностью болезнь, болезнь, которая с ходу берет препятствия и галопом, на скакуне, в отважном хмелю перемахивает со скалы на скалу, жизни в тысячу раз милее, чем здоровье, плетущееся пехом… Факт жизненности, дружок, сводит на нет всякое различие между болезнью и здоровьем. Целая орава, целое поколение восприимчивых, отменно здоровых юнцов набрасывается на опус больного гения, гения в силу болезни, восхищается им, хвалит, превозносит, уносит с собой, по-своему изменяет его, делает достоянием культуры.

Так рассуждает черт в «Докторе Фаустусе». В его обращении «дружок» мне с некоторых пор стала чудиться интонация никем не предугаданного певца-искусителя, чья сила убеждения оказалась длиннее его житейского присутствия, сильнее естественных предубеждений и глубже большинства догадок, которые мы строили на свой счет.

И это все обычно называется, сынок, – реанимация.

20. В НЕБО ПО ТРУБЕ

В электричку я захватил старую книжку Чеслава Милоша. Он уже упоминался в прошлых главах, да и вообще я все больше стараюсь свыкаться с его настроениями. Когда я в тамбуре наугад раскрыл мягкое чтиво, мне выпало стихотворение «Чему я научился у Жанны Герш». Жанна Герш была другом и переводчиком Милоша, но известна она в первую очередь как швейцарский философ, ученица Карла Ясперса, видная правозащитница и апологет свободы. В 1960-е годы она возглавляла некий философский отдел ЮНЕСКО, потом активно участвовала в работе Социал-демократической партии Швейцарии, но вышла из нее в 1992 году, после того как тамошнее руководство выступило за легализацию наркотиков. Должен признать, что лично я ничему не научился у Жанны Герш. Однако сама конструкция стихотворения, состоявшего из 12 тезисов, мне понравилась, и я стал наскоро набрасывать на форзаце нечто похожее, но по вопросу собственной озабоченности. Двенадцать, пожалуй, много, до Краскова я едва ли б успел, поэтому решено было уложиться в десятку. Собственно, первый же тезис я смело позаимствовал из милошевского стиха, так как он без купюр вписывался в новый контекст. Итак – чему я научился у Егора Летова:

1.«Что, независимо от судьбы религиозных верований, мы должны сохранить „философскую веру“, или веру в трансцедентность, как существенную черту нашей человечности».

2.Что следует верить одновременно во многое, постигать безотходность и неразборчивость всякого подлинного существования и любить с этой целью имена прилагательные.

3.Что нельзя сидеть сложа руки. Одна из необходимых летовских заповедей гласит: запросто можно «исчерпать океаны бессилия, да не просто ладонью, а своей собственной».

4.Что можно сидеть сложа руки, поскольку бывают времена, когда правильнее всего затаиться и ничего не делать, не тратить себя, выжидать. (Пожалуй, я использую эту тактику слишком часто.)

5.Что маятник качнется в правильную сторону – даже если не качнется, даже если вообще не пошевелится, что скорее всего. И ровно в момент, когда ты осознаешь эту прискорбность, тебе откроется весь вещий утешительный пыл его песен.

6.Что можно играть на понижение, но на такое отвесное безотлагательное понижение, которое вышибает из тебя всякое чувство обделенности. Чего нельзя, так это прибедняться.

7.Что музыка по своему воздействию должна быть встречной, словно электричка, которая только что пронеслась за стеклом в сторону Москвы, – такой, что невольно шарахаешься.

8.Что подключиться ко всем тайнам мира при сильном желании можно из любого, сколь угодно не метенного угла, на самой гнилострунной гитаре можно скроить летописной силы мелодию, в свисте дряннейшего из микрофонов можно услышать хохот водопада под радугой. До Китая пешком – полшага.

9.Что собственное одиночество обладает огромным запальчивым потенциалом – нужно только в правильный момент встроить его в соответствующий синонимический ряд; так образуются сто, двести и более его лет.

Десятый тезис я не успел досочинить: дорога из Выхина в Красково оказалась несколько короче, чем мерещилось в детстве. За 38 лет, что я здесь не был, само Красково тоже как будто укоротилось – не в плане общей застройки, к сожалению, а в сфере проективных чувств и предвосхищений. Место, где мы снимали дачу, обнесли забором, но голубая ель осталась, еще больше разрослась, возвышаясь над окрестностями, весь смысл которых окончательно свелся к летовскому стишку 1987 года: «Вот небо. Вот дерево. Вот дорога. Вот я. Вот еще раз я».