Значит, ураган. Егор Летов: опыт лирического исследования

В самом фундаменте «Гражданской обороны» заложено неубиваемое ощущение подвоха. Любая новая форма внешнего приятия автоматически запускает ответные защитные механизмы, и навряд ли эта группа когда-нибудь будет приручена окончательно. Летовская независимость – это не постная константа, в разные времена она меняет обличья, превращаясь в неуместность, непричастность, несовместимость и прочее неверие в анархию и неоставление следов на снегу. Его синонимические ряды шире, чем общепринятые границы антонимов. Утвердительная приставка «не» бежала впереди паровоза. Она и сейчас там, поэтому, как только где-нибудь во всеуслышание начинает звучать «Летов – он такой, Летов с нами, уж Летов бы наверняка», сразу возникает знакомое предательское ощущение: похоже, что это уловка, похоже, что это нехватка. Попытка навязать ему посмертный выбор между двумя основными пожеланиями нашей эпохи («Россия будет свободной» или «Путин, введи войска») обречена на промах. Когда Захар Прилепин пишет, что Летов поступил бы с Донбассом точно как Путин, или когда Олег Кашин затягивает на Болотной «Все идет по плану» – в этот самый момент Летов и исчезает, как измельченная картина Бэнкси, а вместо него высвечивается надпись: «Я там, а вы здесь, счастливо оставаться». Летов в принципе ненадежный козырь – он скорее джокер и слишком самоназначенец, его скрижали не годятся в скрепы. При этом делить Летова – занятие исключительно благодарное, потому что он раскидал огромное количество самоценных пасхалок: каждому своя.

Я, собственно, и сам такой же – тот еще апроприатор. Я не утверждаю, что Летов выступал бы за Донбасс (хотя мне известно, что во время былых украинских гастролей Егор, например, принципиально не хотел играть во Львове, всерьез считая его городом бандеровцев). Не заявляю, что он поддержал бы Болотную (хотя я в курсе, какое отвращение он питал к организующим особенностям отечественного миропорядка). Однако ж я тоже тяну Егора в какие-то свои пространства: в Красково, на голубую табуретку, на первомай 1998-го с живым Лимоновым, на 66-й этаж Эмпайр-стейт-билдинг, в конце концов. Я что-то пробовал доказать, припомнить, распознать и срисовать, но книга на исходе, и я чувствую, что самого Егора здесь нет.

А его и не должно было быть. Вероятно, осознание этого неприсутствия есть наиболее естественный способ приблизиться к нему как к несметному множеству.

Но что тогда есть? То, что всегда и было, – ведь единственная причина и нынешнего взлета популярности, и поклонения 30-летней давности, и песен за 50 рублей, и трибьютов, и памятников, и аэровоздушных номинаций, и всего, что еще будет связано с именем Е.Л., давно прописана, и состоит она в том, что «был невъебенный праздник, и он посредством нелепого чуда записи остался и продолжается для всех тех, кто еще имеет уши». Стойкая ненависть в его адрес, столь характерная для представителей моего, да и его собственного поколения, постепенно сходит на нет. Ее сменяют посмертные восторги и благодарности новой молодости. То, что казалось назойливым неадекватом, с течением времени стало восприниматься как досужая подлинность. Летов зазвучал поверх голов – течение времени и обилие информации, как ни странно, пошли ему только на пользу. Вероятно, никто из юных адептов уже не считывает генеалогию-хронологию тех или иных песен, да этого и не требуется. Собственно советское, или антисоветское, или криптосоветское – все это перестало быть важным, превратилось в сплошное калейдоскопическое радение, один общий задел непримиримости. Это примерно как предатель Лазарев-Заманский в финале «Проверки на дорогах» бьет из пулемета (в частности, по Бурляеву, которого мы уже упоминали тут в связи с Егором), и в последних секундах своей немыслимой пальбы он начинает кричать. Вот это и есть Летов. Он в равной степени может отсылать и к местному опальному кино 1970-х, и к военной прозе, и к самой исторической войне, не имея для этого вроде бы никаких формальных оснований. Но есть некая общая (анти)житейская пропитка, что связывает его со множеством других миров. Потому его темный дух и одновременное чувство противофазы и опоры стали казаться чем-то вариативным и способным к регулярному воспроизводству во «включенных» и мобилизующих контекстах. Клейст мрет, и мрет, и мрет. На альбоме «Солнцеворот» подобное чувство повторения невозможного называлось словами «Всякий последний раз».

А само искушение таким, с позволения сказать, праздником может оказаться непреодолимым по причинам, давно описанным.