Знай мое имя. Правдивая история

Я всех приглашаю к нам домой и говорю, что увидимся там. Помощник шерифа провожает меня до задней двери. Выйдя на улицу, я в последний раз оборачиваюсь и вижу в окне лица охранников, застывшие в немом вопросе. Я делаю большой палец вверх, и они расплываются в улыбках, машут мне, хлопают и поднимают кулаки. Я скрываюсь на парковке, протискиваясь между машин. Нужно позвонить Тиффани.

Мой звонок застает ее по дороге на семинар, который она читает первокурсникам. «Мы сделали это, — говорю я. — По всем трем пунктам». Она отвечает как-то невнятно — никто из нас не знает, что говорить. Впервые за долгое время мне радостно, потому что наконец я могу сообщить сестре хорошие новости. Меня отпускает. Позже Тиффани рассказала, что, стоя тогда перед аудиторией, начала всхлипывать. Всхлипы перешли в смех, и студенты, не зная, как реагировать, тоже засмеялись. Она объяснила: «Просто сегодня очень хороший день. Но все равно прошу прощения».

Я звоню Лукасу и слышу, как он кричит срывающимся голосом. Я еду домой по хорошо знакомым улицам и чувствую себя совершенно новым человеком. Будто с меня соскребли корку и теперь я вся сияю. Вот парковка, которая была завалена тыквами. Ручей, где я ловила водяных клопов. Taco Bell[53], куда мы ходили после школьных дискотек. Я вернулась, и мое прошлое гордо шагает следом за мной. Я подарила себе и своему прошлому счастливый финал. Ну вот, наконец я дома.

Бабушка, мама и Афина у нас во дворе — я вижу их через кухонное окно и выхожу, чтобы утонуть в их объятиях и поцелуях. Бабушка наливает стакан холодного виноградного сока, разламывает плитку темного шоколада. Я набиваю им рот и жду, пока он растает, растечется по зубам. Запиваю соком. Снова чувствую себя живой. Нежные мамины руки гладят меня по волосам, мягко массируют шею.

Бабушка признается, что готовила речь на случай, если все выйдет не так, как мы рассчитывали, и я понимаю, что при плохом исходе меня все поддержали бы. Афина говорит, как она благодарна, что я позволила ей присутствовать в суде. Для нее это важно — словно восторжествовала справедливость и по отношению к ней. Папа звонит с работы: «Милая, как ты? Ты сделала это. Мама рядом? Вы в порядке? Что Тиффи сказала?»

Вечер окрашивает кухню в лавандовый цвет и растекается по всему дому. Я покупаю билеты на первый рейс в Филадельфию завтра утром — мне не терпится снова стать Шанель. Я запихиваю всю пропитанную потом одежду, в которой появлялась в суде, в корзину и начинаю паковать чемодан. Родители заглядывают в комнату: «Уверена, что хочешь лететь утром? Мы клубнику собрали. Можешь оставаться столько, сколько хочешь. Возьми в самолет теплую кофту».

Я записываю имена всех, с кем познакомилась за время этого дела. Тех, кто вошел в мою жизнь и помог, ничего не требуя взамен. Не знаю, как мне отблагодарить их — разве что прожить счастливо ту жизнь, которую они мне подарили. Я беру блокнот и рисую в нем двенадцать маленьких лиц, по памяти. Тех, кто согласился давать показания. И тут вспоминаю про лежащие в сумочке открытки.

Первая — из Вашингтона, с обезьянкой и надписью: «Держись!». Вторая — светло-голубого цвета, из Огайо, штата, которого я теперь подсознательно опасаюсь. Это письмо от женщины по имени Надя. На черно-белой открытке изображена маленькая девочка в пальто с цветочным узором, в носках с рюшами, торчащими из кроссовок. Она держит в руках покрытый мхом камень, раза в три больше ее самой. Внутри открытки неровным почерком синими буквами написано:

Так много людей читали о тебе.

Когда увидел эту открытку в магазине, сразу захотел купить ее для тебя, потому что ты так похожа на эту маленькую девочку — такая же сильная.

Я шлю эту открытку, чтобы ты знала: ты не одинока.

Не могу даже представить тот ад, через который ты вынуждена проходить.

Мы все преклоняемся перед твоей смелостью, стойкостью и крутостью.

Просто знай, тебя поддерживают все солдаты армии.

Эти ты, тебе, тебя — как сказочно они звучали. Целый год я буквально прорывалась сквозь кучи комментариев в Сети в поисках легкого намека на поддержку. Я ковырялась в мнениях, высказываемых местными газетами, надеясь найти хоть кого-то, кто заступился бы за меня. Я запиралась в машине и рыдала в трубку операторам горячих линий, убежденная, что окончательно свихнулась. Целый год одиночество следовало за мной по пятам, поджидало в лестничных пролетах на работе, на улицах Филадельфии, на отделанном деревом месте свидетеля, с которого я глядела в почти пустой зал.