Знай мое имя. Правдивая история

Но после того как из статьи в статью повторялись имя моей сестры, названия моей школы и моего университета, Мишель самостоятельно сложила весь пазл. Она спросила об этом свою дочь, а потом обратилась к Николь, моей близкой подруге детства. Я и сама рассказала бы обо всем Николь, но та весь год изучала урду в Индии. Позже и Мишель, и Николь засыпали меня извинениями, в которых сквозила одна мысль: «Если бы я только знала, непременно помогла бы». Николь купила билеты, чтобы прилететь домой на оглашение приговора. Мишель обратилась к лидерам студенческих движений с просьбой собрать подписи в мою поддержку. Те, в свою очередь, написали письма, в которых требовали минимум двух лет заключения, чтобы создать прецедент и остановить насилие в студенческой среде. Мишель сказала, что на оглашение приговора может прийти целая группа поддержки со специальными лентами в знак солидарности, но я слишком нервничала и отказалась от этой идеи, желая оставаться в своем маленьком защищенном мирке с тщательно отобранными людьми. Я позвонила своей лучшей университетской подруге Мэл, и она незамедлительно купила билеты на самолет, чтобы присутствовать на оглашении приговора. Позвонила Миранде, и она, чтобы отвлечь меня, поехала со мной на горячие источники. Позвонила Кайле, и она отпросилась с работы, чтобы приехать ко мне из Сан-Франциско. Меня поразило, как быстро они свернули свои дела и примчались ко мне. Теперь, чтобы сосчитать поддерживающих меня друзей, нужно было использовать пальцы на обеих руках.

Прошел апрель, приближался конец мая, но я так и не приступила к составлению своего заявления. Все время откладывала, каждый раз обещая себе начать завтра. Помощник прокурора попросила прислать ей что-нибудь в течение двух недель.

За последние семнадцать месяцев я привыкла — когда у меня появлялась какая-то мысль, связанная с моим делом, заносить ее в свой телефон и помечать инициалами Брока. Наконец я села, открыла приложение «Заметки» и отыскала всё с ярлыком «Б. Т.». На экране всплыли записи, которые я ни разу не перечитывала. Я скопировала их в вордовский документ и получила десятки страниц случайных мыслей. Я прочитала их разом все. Потом вышла из комнаты и не подходила к столу три дня.

На протяжении всех лет моих занятий по писательскому мастерству преподаватели твердили, что если тема кажется сырой, то ее следует отложить на какое-то время. Отстраниться от нее. Но передо мной стояли конкретные сроки. Кроме того, раньше мне не приходилось сталкиваться с заданием такого рода: раскладывать по полочкам нанесенный мне моральный ущерб. Напоминание о случившемся вгоняло в депрессию. Кому понадобилось, чтобы я фиксировала свое состояние и разбирала, каким образом необратимо исковеркали мою жизнь? У меня была брошюра «Как написать заявление о воздействии на жертву», в которой предлагались наводящие вопросы вроде: «Как вы чувствуете себя, просыпаясь по утрам? Как часто вы плачете? Как часто вам бывает грустно? Возникают ли у вас мысли о самоубийстве?»

Однажды днем мне позвонили с незнакомого номера. Я не ответила на вызов, и звонок переключился на голосовое сообщение. Женщина представилась сотрудницей уголовно-исполнительной инспекции. Я уже научилась быть осторожной и решила спросить у представителя окружного прокурора, разрешено ли мне разговаривать со звонившей. Алале объяснила, что инспектору нужно выяснить мое отношение к предстоящему приговору, поэтому я должна сама позвонить ей и сказать, что работаю над заявлением, с которым планирую выступить в суде.

Меня очень удивил этот звонок. Я привыкла быть безмолвной, привыкла, что мало кто интересуется моим мнением. За каждое преступление, по моему разумению, предусмотрено определенное минимальное наказание. Таким образом сейчас мне любезно позволялось внести свою скромную лепту. Мои слова, как я рассчитывала, действительно будут иметь вес — словно я бросала в фонтан монетки, загадывая желание.

Я позвонила инспектору и сказала, что пишу заявление о воздействии на жертву, но она начала задавать вопросы. Я ответила, что мне пришлось нелегко и тяжелее всего было видеть, как страдает моя семья. Но вопросы сыпались настолько густо, что мне пришлось закрыть глаза и сжать голову руками, чтобы хоть как-то сосредоточиться. Я сказала, что пережила стрельбу в своем университетском городке, что человек, устроивший ее, был обозлен из-за отсутствия понимания и помощи. Сказала, что не желала бы Броку вот так слететь с катушек; что боюсь, как бы он не начал мстить другим женщинам; что хотелось бы быть уверенной в его психологической реабилитации, пока он будет находиться в тюрьме.

— То есть вы не настаиваете, чтобы он сидел больше года? — спросила она.

Я несколько растерялась, поскольку ничего подобного не говорила. Инспектор сказала, что я упомянула окружную тюрьму, а там заключение подразумевает не более года лишения свободы.

— Тогда как в обычной тюрьме максимального срока не предусмотрено, — уточнила она.

— Вот как, — протянула я, — а в обычной тюрьме заключенные могут посещать психотерапевта?