Знай мое имя. Правдивая история

Тиффани свое заявление прислала матери, но та ответила ей: «Прости, Тиффи, мама не может это читать. Слишком сильно плачет». Я заставила себя открыть текст сестры, и читать его оказалось, как я и думала, слишком тяжело. Однако ее заявление было совсем в другой тональности.

Те минуты, когда ты напал на нее, были только началом. Ты овладел ею, потому что ты неудачник. Ты увидел девушку, одну, пьяную, совершенно не осознающую происходящего… Так почему не попытался найти кого-то из ее друзей? Я ведь искала ее. Ты почти уничтожил ее, но не до конца. У тебя не вышло. Ты не можешь исправить того, что сделал, забрать назад тот мрак, через который мы все прошли, но наконец-то мы избавимся от тебя и сможем исцелить свои души. Я испытываю к тебе даже жалость — единственную жалость, что ты так и не узнал мою сестру до того, как напасть на нее. А она самый чудный человек в мире.

Никогда раньше не замечала у Тиффи этой вызывающей интонации: ты проиграл, оставь нас в покое. Меня поразила ее сила. Может быть, моя младшая сестра не была такой уж маленькой, как я думала? Может быть, после слушания я потащилась за ней в ее политехнический, потому что сама до жути боялась оставаться одна? Может быть, я хотела, чтобы она заботилась обо мне, хотела спать в ее постели, когда она уходила на занятия? Все это время я старательно придерживалась мысли, что именно я остаюсь независимой, что именно я несу ответственность за происходящее. Но мои близкие видели все насквозь.

Джулия тоже кое-что написала, но ее заявление почти полностью было посвящено тому, как изменилась Тиффани. Поразительно, круги от случившегося расходились гораздо шире, чем я могла вообразить. Я воспринимала собственную боль как тучу, нависшую исключительно надо мной, но, читая эти заявления, я увидела, что мглой затянуло все небо. Написанные заявления прояснили, какой колоссальный ущерб был нанесен не только мне, но и моим близким. Жертвой оказался каждый из нас. У каждого была своя история, была своя дверь, за которой приходилось молча страдать. Мне требовалось найти способ, как расчистить небо над всеми нами.

Отчет сотрудника уголовно-исполнительной инспекции оказался, конечно, препятствием на этом пути, но было мое заявление на двенадцати страницах, были заявления моих родных и близких, а также более чем две сотни подписей от студентов Стэнфорда — со всем этим у нас был шанс. Мне сообщили, что время обращения к судье будет ограничено, поэтому мне полагалось прочитать сокращенную версию своего заявления. Я сосредоточилась на том, что более всего хотела бы сказать Броку. Я надеялась, что его посадят по крайней мере года на два, и это будет мое напутственное слово. Помощник окружного прокурора сказала, что, возможно, нам захочется покинуть зал суда сразу после моего выступления, ведь если Брока уведут в наручниках, то страсти в его семье накалятся до предела. Я вспомнила те топот и крики. Трудно забыть, когда твоя победа сопровождается суматохой душевных мук. Как бы я ни злилась, мне никогда не доставляло удовольствия видеть страдания других людей.

В самолете я достала компьютер, чтобы внести несколько изменений, уткнулась локтями в живот и принялась печатать двумя пальцами. Вдруг женщина, сидевшая слева от меня, закричала: «Ему плохо, помогите кто-нибудь!» Мужчина рядом с ней трясся, голова его была запрокинута навзничь, рот открыт. На его футболке была фотография семьи. Маленький сын уставился на отца, дочь-подросток сидела рядом со мной. Появились двое мужчин и заявили, что они врачи. Пока мать семейства билась в истерике, умоляя что-то сделать, сестра жестом подозвала брата и усадила себе на колени. Она обняла его, а потом спокойно объяснила докторам природу приступов своего отца. Она смотрела на людей, высовывающих головы в проход, и бормотала: «Оставили бы нас все в покое». Я понимала, что она чувствует, понимала, как хочется ей вместе со своей болью залезть с головой под одеяло, чтобы никто не глазел на них. Мать была вне себя, братишка хлопал широко открытыми глазами, а девочка глазом не моргнула. Усваивала.