Знахарь

– Так же, как и я. Но не сразу. Тебе надо будет заново учиться. Поначалу ты, как дитя малое, не сможешь на ногах устоять.

И это было правдой. Только через две недели после того, как повязки были сняты, Василь смог обойти комнату без палочки. Вот тогда Антоний и созвал в пристройку всю семью. Пришли Прокоп и Агата, а также обе молодые женщины и маленькая Наталка.

Василь сидел на кровати полностью одетый и ждал. Когда все собрались, он поднялся и обошел комнату медленным и слабым, но ровным шагом. Остановился посередине комнаты и рассмеялся.

И тут женщины разразились таким плачем и причитаниями, точно случилось величайшее несчастье. Агата обняла сына, трясясь и дрожа от всхлипываний. У старого Прокопа, стоявшего неподвижно, по усам и бороде текли слезы.

Женщины продолжали попеременно смеяться и плакать, а Прокоп кивнул Антонию.

– Иди за мной.

Они вышли из пристройки, обошли дом и вошли в сени.

– Давай свою шапку, – велел Прокоп. Взял ее и скрылся за дверью комнат.

Его не было минут десять. Вдруг дверь открылась. Прокоп нес шапку, держа ее обеими руками. И протянул ее Антонию.

– Вот, бери! Это настоящие царские империалы. Тебе хватит до конца жизни. Того добра, что ты для меня сделал, никакими деньгами не оплатить, но что могу, то и даю. Бери!

Антоний посмотрел на него, потом на шапку: она была почти до краев наполнена маленькими золотыми монетками.

– Да ты чего, Прокоп? – Антоний даже отступил на шаг назад. – Что ты? Разум потерял, что ли?

– Бери, – повторил Мукомол.

– Да зачем мне это?! Совсем не нужно. Успокойся, Прокоп. Разве ж я ради денег?.. Я ж от чистого сердца, в благодарность за твою доброту и ласку! Да и паренька мне жаль было.

– Бери.

– Не возьму, – решительно ответил Антоний.

– Почему?..

– Да мне богатство ни к чему. Не возьму.

– Я ж от сердца даю, бог мне свидетель, что от чистого сердца. И не жалею.

– А я тебя от всего сердца благодарю. Благодарю, Прокоп, за твою добрую волю, только мне денег не надо. Хлеб у меня есть, на табак и одежду себе заработаю, так зачем мне это?!

Мукомол с минуту размышлял.

– Я тебе даю, а ты не берешь, – сказал он наконец. – Твое дело. Ясно же, что силой я тебе этих денег не впихну. Но и тебе так нельзя! Что ж ты отказываешься от моей благодарности? Или ты хочешь, чтоб люди мне стыдом глаза кололи, что я тебе за такое великое дело ничем не отплатил?.. Нельзя так, не по-христиански это, не по-людски так поступать. Не хочешь золотом, так возьми хоть чем-то другим. Будь моим гостем. Живи с нами как родной. Если захочешь иногда помочь мне на мельнице или по хозяйству, то помогай. А нет – так и не надо. Живи, как у отца родного.

Антоний кивнул.

– Мне хорошо у тебя, Прокоп, и я останусь. А вот хлеб даром есть не стану, пока здоровья и сил хватает, от работы не откажусь, да и что за жизнь без работы? А тебя за доброе сердце благодарю.

Больше они об этом деле не заговаривали, и все осталось по-старому. Только за столом мать Агата ставила теперь Антонию отдельную миску и сама выбирала для него лучшие куски.

В ближайшую пятницу, когда на мельнице бывало больше всего народу, Василь вышел на двор в новом коротком кожушке, в высокой каракулевой шапке и в высоких сапогах с лакированными голенищами. И на глазах всего честного народа прошелся как ни в чем не бывало. Мужики, открыв рот, молчали и только один другого в бок локтями пихали, потому как никто поверить не мог, что бабы, оказывается, правду говорили, будто работник Прокопа Мукомола, некий Косиба, пришедший издалека, чудом избавил Василя от увечья.

Известие о выздоровлении Василя так же быстро распространилось в округе, как раньше известие о его несчастье. Об этом говорили в Бернатах и Радолишках, в Викунах и Нескупой, в Поберезье и Гумнишках. А уж оттуда вести расходились еще дальше, аж до самых усадеб Ромейков и Кунцевичей, до больших сел над Ручейницей и даже еще дальше. Там, правда, людей это меньше интересовало, потому что далеко было, но вот поблизости о необычном выздоровлении на мельнице все помнили.

И поэтому, когда под конец февраля на вырубке в Чумском лесе упавшая береза придавила Федорчука, мужика из Нескупой, соседи присоветовали вести его прямо на мельницу, к Антонию Косибе. Довезли его туда почти уже бездыханного. У него шла горлом кровь, и даже стонать он уже не мог.

Когда сани, которые тянула маленькая пузатая лошаденка, остановились у мельницы, Антоний как раз тащил в амбар мешок с отрубями.

– Спасай, брат, – обратился к нему один из староверов. – Соседа нашего деревом придавило. Четверо детей малых круглыми сиротами останутся, потому как мать их в прошлом году похоронили.

Вышел и Прокоп, а мужики – к нему, чтоб вступился за них.

– Твоего сына вылечил, так пусть и Федорчука спасет.

– Не мое это дело, люди добрые, – серьезно ответил Прокоп. – Ни запретить ему не могу, ни приказать. Это его выбор.

Тем временем Антоний отряхнул с ладоней муку и опустился на колени около саней.

– Осторожно поднимите его, – сказал он вскоре, – и несите за мной.