Знаки любви

Я поняла, что это важно. В прихожей пожара не было. Я аккуратно ступила туда и огляделась. Меня обдало жаром из гостиной. Яркий свет слепил глаза. Вся та часть комнаты, которая выходила к реке, полыхала. Я обнаружила сундук – размером с небольшой чемодан – неподалеку. Должно быть, Ханс-Георг Скай сумел выволочь его прежде, чем жар или ожоги вынудили его сдаться. Секунды отделяли ларь от того, чтобы его поглотил океан огня. Жар был сильнее, чем от громадных, будто из Преисподней, костров в ночь Солнцестояния, к которым я в детстве все норовила подойти поближе. Я прыгнула, почти вслепую, и схватила находку. Отпустила так же быстро и взвыла. Ларец был металлическим, ручки тоже. В голове пронеслась мысль обернуть его чем-нибудь, но дом мог обрушиться в любую минуту. Я собралась с духом, подняла ларь и выкатилась из дома, швырнув его перед собой, крича от боли. Ощущение было такое, будто я искупала ладони в крутом кипятке. Я сунула их в снег, дожидалась, пока услышу тот же шипящий звук, какой издавал металлический ларь поодаль.

– Возьмите его, – прошептал обожженный силуэт Ханса-Георга Ская.

Он даже смог положить руку мне на плечо.

– Заберите и никому не показывайте, Сесилиа. Он ваш.

Я знаю, это может прозвучать надуманно, но у меня было ощущение, что меня посвятили в рыцари.

Я пробыла там до тех пор, пока его не увезла скорая. Прощаясь, он прошептал, что я должна тщательно оберегать ларь:

– Его содержимое дороже бриллиантов.

Карабкаясь в горку, я сумела донести сундук до дороги, где поймала такси. Дома я со всем тщанием обработала раны. Но сундука не открыла.

IX

Я стояла перед его дверью. Латунный звонок в форме полусферы, с кнопкой посередине, походил на буддийскую ступу. Дверь подъезда оказалась открытой. Дверная табличка гласила «Артур Лауритцен». Как это так, сириец и вдруг Лауритцен? Не помню, задалась ли я этим вопросом. Я долго стояла не двигаясь. Успокаивалась. Сердце стучало. Лицо как будто опухло. Как долго я вглядывалась в его имя? Посмотрела на наручные часы, но и сейчас стрелки и цифры от меня ускользали. Часть меня неслась вниз по лестнице, часть звонила в дверь. Должно быть, последняя победила. Он открыл дверь тотчас, как будто стоял под дверью, тихо как мышь. Стоило ему на меня посмотреть, как кипучее тепло собралось в одной точке, где-то в районе живота. Я заранее заготовила вводную фразу, пару подходящих предложений, но все их позабыла. Он молча пригласил меня войти. По его лицу невозможно было прочесть, удивлен ли он. Да я и не успела об этом подумать. Ноги сами несли меня через порог, действовали без моей указки.

Он повесил мою куртку и шарф на вешалку возле своего толстого пальто. Коридор пустовал, было там разве что массивное антикварное зеркало в позолоченной раме. Квартира пахла как он. Почудилось, что я во Внутреннем Средиземноморье. У истока. У колыбели цивилизации.

Несмотря на уличную серость, мерцающий свет просачивался в белую, почти голую гостиную. Диван, на двоих. Старый круглый стол с миской фисташек и вазой тюльпанов. Цветы еще не открылись, стояли, как закрытые лица. Я хотела что-то сказать, но ни одно слово не слетало с губ. Ища помощи, я посмотрела на стул посреди комнаты. Рядом лежала виолончель, волшебное судно – модель корабля, выполненная еще более мастерски, чем дедушкин «M/S Baalbek».

Дверь в другую комнату, размером с гостиную, также стояла открытой, там тоже было пусто. Охряные стены. Я приметила матрас на полу. Рядом – черную записную книжку. На этом – все. Я поискала глазами что-нибудь, что смогло бы указать на присутствие Эрмине, но тщетно.

Он тоже не произносил ни слова. Просто стоял в окружении света. Ощущение было такое, будто свет исходил от него. Вблизи меня снова заворожили его глаза. Радужки-калейдоскопы. Полные крошечных фигур. Радуга из осколков. Я опустила взгляд.

Сердце не просто колотилось, оно билось рывками. Я попыталась замедлить дыхание. А он взял и уселся на стул, зажал виолончель ногами и начал играть. Без нот. Акустика в комнате была превосходная. Я не знаю, что именно он исполнял, но было похоже на музыку Гундерсена. Чистую. Глубокую. Едва ли я смогу описать эти минуты. Звуки виолончели доходили до меня не через уши, но через ступни. Весь деревянный пол вибрировал. Вся я вибрировала. Я увидела, как в струящемся из окна луче света парят пылинки. Мне вспомнилось детство, когда я стояла в золотой пыли в дедовой мастерской. В Мемфисе. Мне еще не доводилось слышать такой музыки. Я воображала себе идеально ограненный бриллиант, который медленно поворачивают против источника света. Хотя это был всего один инструмент, я слышала, чувствовала всем телом, много инструментов; и, хотя это был простой звуковой ряд, я слышала гармонии. В подсознании все звучало чрезмерно, всеобъемлюще.