Знаки любви

За то короткое время, когда я наблюдала их перед зеркалом, я увидела и кое-что еще. Он не столько желал ее, сколько восхищался собой, своим собственным лицом, своим ртом, произносившим неслышные мне слова. Я подумала обо всех тех разах, когда он заверял меня в своей любви, но теперь-то я знала, что говорил он кое-что другое – он говорил: «Я люблю себя». Особенно ярко всплыла в памяти фраза, которую он произносил перед старинным зеркалом в коридоре, уложив голову мне на плечо: «Мозг – зеркало, в котором отражается мир, и здесь ты видишь то, что заполняет мой». Я думала, это обо мне. Но это, разумеется, было о нем самом. Я была не более чем подушкой, на которую он укладывал свой драгоценный мозг.

Йон развернулся. Пойман с поличным. Наши глаза встретились. Он не отпустил женщину. В его взгляде я прочитала бесстыдство. И непонимание.

Я вернулась в гостиную к скучному разговору, твердо зная, что пора выбираться из круга Йона Людвига. Что не так с мужчинами, которых я выбираю? Из-за чего умные и чувствительные мужчины так себя ведут? Непонимание? Именно. Непонимание. Меня вдруг пронзила догадка: предположим, эти жалкие мужчины все равно были лучшими. Невзирая на отвратительное поведение, они все равно представляли высший эшелон рода мужского. Сидя на диване и слушая унылый разговор, тысячи слов без сути, я увидела это ясно: они просто-напросто в состоянии застоя. Но тогда есть надежда. Если только найти что-то, что сможет вывести их из этого состояния. Но что? Вот уж точно не разговоры.

Я покинула общество до наступления полночи. Йон ничего не заметил. А следовало бы, ведь у меня был ключ от его квартиры. Упаковав свои немногочисленные пожитки в сумку, я сняла бриллиантовое кольцо, его подарок, и принялась чертить по столетнему, «незаменимому» зеркалу в коридоре. Я снова была заперта в слишком маленьком пространстве и должна была выписать себя из. Я писала самыми красивыми буквами, на какие была способна, канчелляреской[77], по всей ценнейшей поверхности. На этот раз ни одной «а» не спутаться с «о». Никогда не писала на доске краше. Всем бы хоть раз в жизни поработать с такой доской, мелом во столько карат. Я не писала ничего дурного; я писала предостережение. Отступив на шаг, я оглядела результат: изящное послание белыми буквами. И пока я стояла так и вглядывалась в помутневшую амальгаму, вмиг ставшую темной и глубокой, как омут, я нашла ответ на свой вопрос: письмо. Письмо способно вытащить человека из ила, вывести из оцепенения.

Я стояла в собственной ванной, крепко задумавшись над этим воспоминанием, которое вызвало зеркало в квартире Артура. Отражение отражения. А что с ним, с Артуром? Это тоже такая любовь? А Эрмине – что думает она? Мне ничего не известно о ее планах. Может, я вот-вот снова повторю старую историю, пройду по тому же кругу? Может, в стагнации замерли не столько люди, сколько сама любовь?

Четыре самых важных романа в моей жизни были до того похожи, что брала оторопь. Временами накатывало ощущение, что Хенрик и Иоаким, Йон и Софус – словно один и тот же человек. Но это, встреча с Артуром, должно было стать чем-то совсем другим. У меня в животе несся вихрь, теплый поток. В Бирме я однажды наткнулась на Будду, в пупке которого пылал инкрустированный рубин. Казалось, теперь и я обладаю схожим сокровищем: драгоценной силой внутри меня.

Это, Артур, – любовь, которая облагородит меня, а не обесценит.

Это, Артур, – история, которую мне еще не рассказывали.

Еще в самом начале отношений, лежа с ним рядом, я поняла, что вся его жизнь отпечаталась у него на теле. Я могла поднять средний палец его левой руки в воздух и разглядывать белую, светлую линию около ногтя.

– Сам себя порезал, – смутившись, отзывался он. – Мне было десять, и я не хотел заниматься.

На свет появлялись и другие виолончельные воспоминания. Он разрешил мне потрогать загрубевшую кожу на самых кончиках пальцев и своеобразный бугорок на большом пальце левой руки – он появляется из-за того, что виолончелисту часто приходится играть в позиции ставки[78], узнала я.

Он высунул язык, в серединке была зарубка.

– Прикусил, когда летел с велосипеда. Еще не наловчился балансировать с виолончельным кофром на багажнике.

– А что случилось с инструментом?

Он посмотрел на меня с оскорбленным видом:

– С виолончелью-то? Она была дешевая, детская.

Я водила пальцем по треугольному шраму на тыльной стороне ладони, пока он рассказывал, как в восточноевропейском городе, после концерта, он так одурел, что прошел через стеклянную дверь. Он усмехнулся, но, судя по шраму, в тот момент ему было не до смеха.

– Этот хуже, – пылко отозвался он и, взяв меня за руку, провел моей ладонью по густым черным волосам до невидимой ямки, углубления в темени.

– Мост, – сказал он. – Наглый мостище украл у меня виолончель, и я попытался дать ему сдачи. Кончилось дело тем, что я сам получил по макушке.