Знаки любви

Получить ответ. Не знаю. Говард Картер искал пять лет, прежде чем обнаружил гробницу Тутанхамона. По пути назад я хотела срезать путь, пройдя по склону на обратной стороне пирамидального утеса. Там была молодая густая поросль, и сама горка плотно заросла мхом. Пока я карабкалась наверх, я поскользнулась и сорвала кусок мха. Под ним я разглядела контур. Я было подумала, что это естественные трещины в камне, потом – что я, должно быть, обнаружила ископаемые окаменелости. Но быстро поняла, что это иероглиф. Не трилобит, но скарабей. «Быть». Я осторожно сняла кусок мха побольше и открыла еще несколько иероглифов. Я сделала еще несколько выборочных проб в других местах, сняла ветки в плотном кустарнике и как будто смотрела сквозь вереск, мох и землю. Вся оборотная сторона утеса была испещрена иероглифами, высеченными в камне. Сидящие мужчины, быки, деревья, руки, посохи, ибисы, чаши, сердца, свитки папируса, замки, корабли – да-да, корабли – пчелы, звезды и многое другое. Здесь, неподалеку от дома, находилось заросшее маленькое святилище. Домовой храм. Я чувствовала себя в родстве с теми, кто плутал по джунглям в дальних странах и кто неожиданно натыкался на древние заросшие строения, как Боробудур на острове Ява или Та Прум в Анкоре. Мне ничего не оставалось, как рассмеяться от изумления. Вот почему я так часто видела, как дед спускается с утеса, закинув за плечи небольшой рюкзак. Еще и поэтому гранит разговаривал со мной, когда я была маленькая, – не только из-за бабушки на корабле, но и потому что весь утес был исписан. Он был здесь, на обратной стороне, с киянкой и целым набором зубил и выбивал иероглифы, создавал мозаику, которая превосходила даже дневники бабушки. Он занимался этим не менее двадцати лет. И он должен был делать это участок за участком прежде, чем уложить землю, мох и вереск обратно на место. Я понятия не имела, что там написано. И не хотела выяснять. Я знала самое существенное: там что-то о любви. Он сделал это ради бабушки.

Когда все уже сказано, остается только письмо и любовь.

Я заметила, что внутри меня что-то шевельнулось. Пульс жизни. «Быть». С того самого удара молнии много лет назад я искала – искала, сама не знаю что. А оно оказалось здесь – прямо передо мной, в центре моего детства.

Это послание, хотя я его не понимала, проникло в меня и изменило меня больше, чем год путешествий по ряду экзотических стран. Оно выходило за пределы любых разговоров и размыкало замкнутые круги. Было на грани невозможного.

Мне было двадцать лет, и после посещения утеса я пребывала в состоянии некоей экстатической интуиции – я уже знала, что буду делать в будущем. Я подала документы в Национальную академию художеств. Я хотела работать в сфере графического дизайна, и прежде всего со шрифтами. Я никогда не забывала вид горящей «С», но, наверное, только сейчас поняла, что именно дедушка пытался сказать – о письме как о животворящем пламени в человеке. Я внезапно обрела уверенность: я найду другую письменность. Не иероглифы, но совершенно новый алфавит. Неистрепанные знаки. Пылающие.

XI

Я была с Артуром, и весна пролетела стремительно. Весна за окном не шла ни в какое сравнение с весной внутри меня. За пару месяцев головокружительное, заикающееся состояние, которое я звала влюбленностью, переросло во что-то, для чего у меня не находилось слов. Я несколько раз пыталась подобрать слова, но что-то подступало к горлу, и мне хотелось разрыдаться. Все слова вылетали разом, слишком быстрые, слишком резкие. Я хранила молчание. Лучше уж так, чем череда нечленораздельных звуков. Я вспомнила запруды, которые мы по весне строили в детстве, лихие песочные дамбы поперек улицы, которые внезапно сметало, а затем вода устремлялась во всех направлениях.

Вместо этого мы лежали и болтали о другом. О важных мелочах. О том, что «Ронсон Премьер» – зажигалка на все времена, о том, как Билл Эванс исполняет «My Foolish Heart»[94], о том, какое средиземноморское мезе вкуснее – из виноградных листьев или фасоли с кунжутом. По утрам откуда-то издали доносился звук колоколов, как будто каждый день был праздником.

Мне разрешили заглянуть в черный блокнот. Почерк легко читался – еще бы, ведь он писал капителью. Страницы содержали короткие обрывки историй, которые нередко вызывали у меня смех. Как-то раз я прочитала пару из них вслух и спросила, где он раздобыл такие хорошие рассказы.

– Это не истории, а рецепты хлеба, – сказал он.

Порой влюбленные уверяют, что хорошо знают друг друга – настолько, что один может угадать мысли другого. Для меня все было иначе. Я никогда не знала, о чем думает Артур, и это мне нравилось в нем больше всего. В шикарной квартире Йона Людвига я ощущала себя запертой в тесном чулане. Скромная спальня Артура ширилась постоянно. Я еще никогда не бывала в комнате больше. И в то же время было что-то в этом внезапном широком обзоре, что пугало, создавало подозрение, что наша любовь чересчур идеальна.