Знаки любви

Артур начал собирать истории. Тогда он не думал становиться рассказчиком. Он начал охоту совсем близко, в Британском музее, где наткнулся на глиняные таблички, повествующие о герое Гильгамеше. Братья унаследовали крупную сумму от мамы, и свою долю Артур потратил на путешествие по миру. Он находил истории в самых неожиданных местах. В Хельсинки, в музее, он увидел полотно Аксели Галлен-Каллелы[91], изображающее мать Лемминкяйнена, и напал на след рассказов из «Калевали», а в Камбодже, во время своей последней поездки, нашел изображение смерти Камы в виде каменного рельефа отдаленного храма.

Я поинтересовалась, не думал ли он продолжать играть, пока искал свои рассказы.

– Да, но не в тот период, – ответил он. Именно тогда музыка была невозможным для меня языком. В ней слишком много чувств.

– Нужно было обойтись без инструмента несколько лет, – сказал он. – Но, как видишь, я завел себе новую виолончель. Бывают в жизни времена, когда неверно хвататься и за одно, и за другое.

В то же время ему пришлось искать, на что жить. Он начал печь. Это, разумеется, кое-какое отношение имело к отцу, который, по словам мамы, – редкая оговорка после лишнего бокала портвейна – был пекарем. Артур не знал, правда ли это, но ему нравилось печь. К тому же эти занятия легко удалось объединить. Печешь и рассказываешь.

Я положила голову ему на грудь, пока он говорил. Как на деку виолончели. Голос звучал как будто больше из его тела, чем изо рта. Слушая его, я думала: это – то, что он мне сейчас рассказал, – и есть его внутренний сундук, ковчег из чеканного золота.

Откуда мне было знать, что и в нем что-то хранилось: маска, лицо. Бесценная. И непредсказуемо хрупкая.

Ночь. Я у экрана компьютера. Ко мне вернулось желание продолжить работу над шрифтом. Про себя я прозвала мою новую движущую силу «энергией Q». «Q» – моя любимая буква; знак, который символизирует все редкое, и я знала термин «энергия Q»[92]: количество энергии, высвободившееся в результате ядерной реакции.

Можно ли расширить буквы, зарядить их более высоким напряжением? Несколько недель я экспериментировала, включая крошечные, едва различимые глазом, фрагменты из нелатинских знаков в мой алфавит. Слова дальновидной мамы Артура засели у меня в памяти: единственное, что спасет нас как вид, – это способность мириться с различиями. Я стремилась нарисовать «а», в которой читатель подсознательно видел бы отблеск арабского знака, тень малазийского, след китайского. Когда я распечатала первый тестовый лист с обновленным шрифтом – я снова выбрала один из своих постоянных пробных текстов, пару сцен из «Ромео и Джульетты», – то увидела, что алфавит сделался ориентальнее. Письмо выглядело красивее, и когда ты его читал, слова, предложения, казались чужеземными и вдохновляющими. Я была чрезвычайно довольна. И все же одна мысль меня тревожила.

Возможно, благодаря богатству хрупкой мелодии японской бамбуковой флейты, которая доносилась из колонок у меня за спиной, как-то вечером у меня зародилась новая идея, сродни предыдущей: я начала переносить элементы одних букв в другие. Я взяла крошечный фрагмент из «r» и добавила его в «h». Поймала себя на том, что думаю о каждом знаке как о чем-то органическом и о том, что занимаюсь формой генной инженерии, нахожусь в лаборатории молекулярной биологии. Дома у Элен я уже убедилась, что эфиопское письмо похоже на хромосомы. Может, поэтому я и назвала шрифт Cecilia? Потому что знала – в конечном счете я исследую себя саму?

В сущности, меня никогда и не покидало ощущение, что я работаю с кодовой системой, которая связана с самой жизнью. Я поменяла местами вертикальные штрихи в «М». Мелочь? Мне кое-что вспомнилось – что гены во многих хромосомах у шимпанзе и человека совпадают, но следуют в разном порядке. Раз так, то как насчет алфавита? Может, и в нем даже мельчайшее изменение приведет к непредсказуемым последствиям?

Установив последнюю модификацию шрифта, я распечатала новую тестовую страницу. Я выбрала те же сцены из «Ромео и Джульетты». И когда я прочла об их первой встрече – реплика Ромео: «Она затмила факелов лучи![93]», – то ощутила потрескивание в голове.

Реплика Джульетты «Одна лишь в сердце ненависть была – /И жизнь любви единственной дала» отозвалась во мне разрядом. Мой взгляд не просто скользил по словам, не встречая сопротивления, но смысл слов проникал в меня. Синапсы искрили, мысли в голове ветвились – они множились даже быстрее, чем когда я сидела в стволе дуба у дедушки.