Знаки любви

Позже он, не разбирая дороги, спустился в гостиничный холл, чтобы пойти подышать свежим воздухом, но зазевался и прошел прямиком через стеклянную дверь. Он серьезно повредил тыльную сторону ладони, но ему было все равно. Он долго бесцельно мотался по выложенной брусчаткой площади, пока чудом не нашел дорогу обратно. В номере он долго сидел, буравя глазами виолончель, как будто не мог осознать, что этот инструмент вообще здесь делает. До него медленно доходили последствия телефонного разговора. Он не только лишился матери, но и утратил возможность узнать что-то об отце. На помощь братьев рассчитывать не приходилось, они знали так же мало, как и он. Он словно разом лишился своих корней; Артур ощущал себя пустым, бессодержательным, сидел мокрый от слез и только бесцельно смотрел на невероятно уродливые и безутешные обои. За скорбью пришло новое давящее состояние. Отчаяние. Он не знал, кто он такой.

Артур накинул пиджак, закинул кофр на спину и вышел бродить. Гастроли продолжались так долго, что он едва знал, где он. Все города, все места, казались одинаковыми. Был поздний вечер, улицы обезлюдели. Плутая, он наконец нашел мост.

– Я знаю, что хотел покончить с собой, – сказал он.

Перед мостом он наткнулся на попрошайку. Артур во всяком случае подумал, что она была нищенкой. Сидела на истрепанном раскладном стуле с консервной банкой перед собой. Он кинул в банку пару монет, подумал, ведь нужно же сделать что-то хорошее напоследок.

И вдруг женщина заговорила: оказалась вовсе не попрошайкой, а рассказчицей, каких и по сей день можно встретить в некоторых областях Европы. Она, должно быть, поняла, что Артур иностранец, потому что заговорила на ломаном, но вполне сносном английском.

– Эта история спасла мне жизнь, – сказал он. – Она была не так уж хорошо рассказана, но достаточно хорошо, чтобы заставить меня усомниться в моем решении.

В ответ Артур открыл кофр и достал виолончель. Он одолжил истрепанный складной стул, уселся и начал играть для нее. Правая рука все еще кровоточила после столкновения со стеклянной дверью, но и пальцы, и сама рука функционировали как надо.

– Я сыграл из Сонаты для виолончели соло, opus 8 Золтана Кодая, – сказал он. – Поскольку был в Восточной Европе. Мой последний концерт. И тем не менее: раз уж я выбрал среднюю часть, то я, должно быть, думал, что надежда еще есть. Что последует продолжение.

Когда мы лежали, прижавшись друг к другу, я часто прижимала ухо к его груди, чтобы послушать, как бьется сердце. Ритмический стук этой пустотелой машины был для меня мистерией, загадочной и прекрасной камерной музыкой.

– Что заставляет сердце биться? – спросила я как-то вечером.

– Метроном на Сириусе, – ответил он таким тоном, будто это общеизвестный факт.

Артур убрал инструмент в кофр. Что теперь? Он взвалил кофр на спину, вышел на мост и вскарабкался на перила. Он еще не решился. Вспомнил про Шумана, который, после того как окончил свой проникновенный виолончельный концерт, попытался покончить с собой, сбросившись с моста. Артур хотел взобраться еще выше, но ударился головой о стальную балку. Сильно. Так сильно, что пошла кровь. Он остановился и крепко задумался. Кровь сочилась из раны. Внезапно он вспомнил деталь истории, которую рассказала женщина. Затем он сбросил виолончель вниз, в воду, вместо себя.

– Это была дорогая виолончель, – сказал он. – «Хилл», английская.

Он стоял и, прижав носовой платок к ране на голове, смотрел, как кофр уплывает прочь – черный корабль, взявший курс на потусторонний мир.

– Я вернулся обратно в гостиницу как с поля битвы, – сказал он, – с разодранной рукой и залитым кровью черепом.

Но все этим не кончилось: дома в Лондоне, после похорон матери, он заболел. Он корчился в постели от ужасных болей в животе. Только когда он понял, что сейчас умрет, то позвонил в скорую. В больнице его спешно прооперировали, едва успев предотвратить разрыв воспаленного аппендикса.

В период выздоровления он решил перестать играть. Музыка не могла дать ему то, о чем он тосковал, – во всяком случае, не сразу. Теперь он по-настоящему понял, или думал, что понял, что такое чувство опустошенности. Потеряв мать, а вместе с ней, следовательно, и отца, он остался без истории. Артура влекло прочь, он хотел искать, искать рассказы, которые смогут объяснить ему, кто он. Особенно его занимала мысль об отце. Эта история, которую ему так и не удалось повстречать. Он сделался одержим идеей «потерянной истории». Он был убежден, что она где-то есть, что лежит и только и ждет его.

– Я был пустым сосудом, – сказал он. – Мне нужна была история, чтобы ожить.

– Ты прямо как пробудившаяся к жизни мумия, – улыбнулась я. – Мумии приходится искать свои внутренние органы. Они хранятся в специальных сосудах, канопах, которые стоят где-то поблизости.

Он кивнул, подивившись такому сравнению, и спросил, уж не у своего ли чудаковатого дедушки я его позаимствовала.