«Ночью Грендельвышел разведать,сильна ли стражакольчужников датскихвозле чертога,и там, в покоях,враг обнаружилдружину, уснувшуюпосле пиршества, —не ждали спящиеужасной участи, —тогда, не мешкая,грабитель грозный,тать кровожорныйпохитил тридцатьмужей-воителей,и, с громким хохотоми корчась мерзостно,вор в берлогусволок добычу,радуясь запахумяса и крови.Лишь на рассветеоткрылись людямследы побоищаи сила Гренделя,был после пиршестваплач великий!Скорбь огласилаутро стенаньями».Одним набегом дело не ограничилось: Грендель явился и на следующую ночь, а после нападал всякий раз, когда люди решались остаться на ночь в Хеороте, так что вскоре чертог опустел, и только ветер нес сор в приотворённые двери, свистел и гудел в высоких стропилах…
После впечатляющей презентации антагониста в поэме следует явление героя. Хродгар не обращается к нему с просьбой о помощи, но, узнав о беде данов, тот является сам. Примечательно, что мы далеко не сразу узнаем его имя: в тексте он определяется то племенем — «храбрец гаутский
»[67], то службой вождю — «дружинник Хигелака». Он в конце концов представляется лишь глашатаю Хродгара, уже у самых ворот дома конунга — «я воин Беовульф», но и это на самом деле не имя, а кённинг.Кённингами называется род сложных метафор, характерных для скальдической и англосаксонской поэтики и определяющих ее особую выразительность. Они во множестве встречаются в «Беовульфе»: «лебединая дорога
» — путь через море; «конь пеногрудый» — корабль, вспенивающий крутым носом морскую пучину; «луч сражений» — меч; «раскрыл сокровищницу слов благородных» — просто заговорил, хотя такой кённинг применишь не к каждому; «деревья бури оружия» — то есть, воины, которых гнет и ломает буря оружия — битва.Как и сама поэзия, метафоры имеют сакральную природу: создание яркой образности художественного языка — их вторичная функция, а первичным является древнее искусство иносказания[68]
для сокрытия истинного имени или названия. Согласно оккультной традиции почти всех народов, назвать — равносильно призвать; вот почему имена тех, кого не следовало беспокоить по пустякам или призывать вовсе, традиционно заменялись эвфемизмами. В особенности это касалось Бога, которого категорически запрещено было поминать всуе, и его оппонентов — в отличие от Бога, те могли слишком быстро явиться на зов. Например, слова леший или водяной — это прилагательные, используемые без определяемого слова чёрт, а для самого чёрта имелись десятки слов-заменителей: черный, чужой, чумазый, нечистый, этот и пр.Кроме того, знание имени собственного дает некоторую власть над человеком и даже над демоном: например, в немецкой сказке, пересказанной братьями Гримм, зловредный Румпельштильцхен
разрывает сам себя пополам, когда раскрывают его инкогнито. Истинные имена в архаической традиции обыкновенно скрывают за прозвищами, чтобы уберечься от колдовства и проклятий; вот и воин — Медведь представляется волком пчел, да и то лишь тогда, когда это необходимо. Кстати, русское слово медведь — тоже своего рода кённинг: оно означает того, кто ведает медом, а настоящее имя хозяина леса так и осталось неведомым.Накануне роковой ночи, когда Беовульф со своими людьми должен был на ночь остаться в Хеороте, чтобы сойтись в бою с Гренделем, они пировали с Хродгаром и его дружиной:
«…брагу медовуюв чеканные чашилил виночерпий», —и, возможно, это стало причиной, что некто Унферт, раззадоренный завистью к почестям Беовульфу, «начал прения
», громко выражая сомнения в силе и доблести гостя. На удивление, до поножовщины не дошло, Беовульф ограничился пространным и очень важным рассказом о том, как еще подростком вздумал соревноваться с приятелем в плавании на открытой воде. С оружием и в железных кольчугах они плыли пятеро суток сквозь:«…северный ветер,снег и волныкипящих течений», —пока не потеряли друг друга из виду. Друг Беовульфа едва выплыл к норвежскому берегу и вернулся домой через восемь дней, а самому герою пришлось в одиночку противостоять поднявшимся из глубин морским чудищам: