Знаменитые русские о Венеции

Гондола моя скользила уже по сонным струям Большого Канала. Волшебна эта водяная улица, убранная мраморными дворцами. Мрачны, печальны почерневшие их фасады, но поэтически своенравная архитектура этих зданий, выдвинутых из воды, легкие мавританские аркады, узорчатые, случается даже – обвитые виноградной лозой, балконы, под которыми без шуму плывет ваша гондола, – все это создает эффекты магические. Пышность столицы – и тишина пустыни! Перед готическим порталом, вместо экипажей, стоят гондолы, привязанные к полосатым столбам, выставляющимся из воды перед каждым домом. На мраморное крыльцо, опускающееся в волны, прилив бросает пучки морских растений. Изредка гондола, обитая черным сукном, одиноко стремится по смарагдовым струям; еще реже, на каком-нибудь балконе, между чернеющими колоннами, появляется розовое существо, сардонической улыбкой встречающее иностранца, который, как очарованный или как лунатик, в сотый раз мчится вдоль по водяному проспекту… Картина мрачная, но поразительная… Конечно, вы видели картины Каналетто, значит, знаете, что венецианская роскошь в прежние времена и на украшение своих лодок расточала пурпур, бархат, позолоту. Теперь, перекрытые черной попоной, каюты – под масть угрюмым, закопченным зданиям. Века стерли с этих пышных фасадов и тициановские, и безымянные фрески, но взамен их наложили на мрамор свой глубоко поэтический колорит. Посмотрите, как время довершает создания художника. Каждый барельеф, каждая капитель, архитрав и кариатида приобрели ту мягкость, оконченность, о какой не смеет и помышлять наше творчество. Красота сапфирного неба над массами почерневших зданий придает Венеции глубоко трогательный, элегический характер… Встречаются скелеты дворцов полуоставленных, полуразрушенных; виднеются изувеченные статуи, кариатиды, уставшие поддерживать карниз и сбросив с головы своей вековое ярмо… Когда же моя лодка углубляется в лабиринт тесных водяных закоулков, где потревоженные воды издают запах разрытой могилы, сердце мое сжимается как-то болезненно. Два ряда высоких полупустынных домов и над ними узкая голубая полоска неба; фундаменты, покрытые плесенью, полусгнившие двери, местами клочок зелени, выглядывающей из-за полуразрушенной каменной ограды, – вот декорация этой сцены. Местами на полуразвалившееся крыльцо море разложило свои раковины, и нога пришельца их не потревожит. Встречаются и тут палаццы; но прежде чем станете любоваться их оригинальной красотой, вы посетуете на зодчего, забросившего свою мраморную поэму в такую трущобу. Со многих стен жалким торгашеством сорваны восточные мраморы, и обезображенные дворцы напоминают собою страшную фигуру микеланджеловского Варфоломея. Сострадательный плющ один спешит прикрыть обнаженные члены этих каменных скелетов. Немало здесь окон, заколоченных наглухо полусгнившими досками; из-под готических арок торчат железные печные трубы или жерди, на которых просушивается белье. Я видел изящные балконы, загроможденные “пожитками бледной нищеты”; видел мраморные перила, на которые когда-то облокачивалась красавица и на которых навешана разная ветошь… При виде здешней нищеты и явного упадка во всех отношениях прогрессист пожмет плечами, но художник и тут не останется внакладе; и тут он отыщет свою картину, свою долю наслаждения.

В. Д. Яковлев. Италия. Письма из Венеции, Рима и Неаполя. СПб., 1855, с. 22–23.

Стоянка гондол у Пьяцетты. Фото начала xx в.

П. Муратов

1911–1912

‹О венецианской картине Беллини “Летейские воды”›

В той стране, которая открывается за уснувшими зеркальными водами Леты, мы узнаем нашу страну молитв и очарований… Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов и отливов говорливой толпы на площади Марка, мы пьем легкое сладостное вино забвения. Все, что осталось позади, вся прежняя жизнь становится легкой ношей. Все пережитое обращается в дым, и остается лишь немного пепла, так немного, что он умещается в ладанку, спрятанную на груди у странника. Его ожидает Италия, – Италия, так близко, за этим пространством лагуны! Мысль о прекрасной земле, на которую сейчас опускается ночь там, за тихими водами, за туманными равнинами, где течет Брента, с особенной силой пробуждается всякий раз при наступлении вечера в Венеции. Среди огней и движения на Пьяцце она приходит внезапно и уносит далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучит в ушах, как слабый шум отдаленного моря. В этой толпе всегда немало людей, только что ступивших на землю Италии и согласно переживающих ту же рассеянную мечту. Свет улыбки в их невидящих взорах выдает освобожденные души, – души, уже испытавшие силу летейских вод.