Знаменитые русские о Венеции

Б. Пастернак. Охранная грамота 1912, 1929

//

Б. Пастернак. Доктор Живаго. Автобиографическая проза. Избранные письма

. М., 1999, с. 57.

Праздники и карнавалы

П. Толстой

1697

В Венецы бывают оперы и камеди предивные, которых совершенство описать никто не может, и нигде на всем свете таких предивных оперов и камедей нет и не бывает… И приходит в те оперы множество людей в машкарах, по-словенски в харях, чтоб никто никого не познавал, кто в тех операх бывает, для того что многие ходят з женами, также и приезжие иноземцы ходят з девицами; и для того надевают мущины и женщины машкары и платья странное, чтоб друг друга не познавали. Так и все время карнавала ходят все в машкарах: мущины, и жены, и девицы; и гуляют все невозбранно, кто где хочет; и никто никого не знает. И так всегда в Венецы увеселяются и никогда не хотят быть без увеселения, в которых своих веселостях и грешат много. И когда сойдутся в машкарах на площадь к соборному костелу святаго Марка, тогда многие девицы берут в машкарах за руки иноземцов приезжих, и гуляют с ними, и забавляются без стыда. Также в то время по многим местам на площадях бывает музыка и танцуют по-итальянски, и танцы итальянские не зело стройны: скачут один против другова вокруг, а за руки не берут друг друга. Также многие забавляются: травят меделянскими сабаками великих быков, и иные всякие потехи чинят, и по морю ездят в гундалах и барках с музыкою. И всегда веселятца, и ни в чем друг друга не зазирают, и ни от кого ни в чем никакого страху никто не имеет: всякой делает по своей воле, кто что хочет. Та волность в Венецы и всегда бывает, и живут венецыяне всегда во всяком покое, без страху, и бес обиды, и бес тягостных податей. А когда короновал приходит к окончанию, то есть в останные дни Рождественского мясоеду по римскому календарю, тогда болшие бывают в Венецы забавы и всякое увеселение; а в останней неделе Рождественскаго мясоеду в пятницу князь венецкой начнет чинить забавы на помяненной святаго Марка площади при своем княжеском дворе, и бывают изрядные вещи в пятницу, и в субботу, и в остатную неделю – и тем скончится короновал и начнется у римлян Великой пост.

П. А. Толстой. Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе 1697–1699

‹Запись 15 июня 1697 г.›. М., 1992, с. 106–107.

Праздник Реденторе в Венеции. С картины Х. Хастлера.

А. Герцен

1867

Теперь в Венеции карнавал, первый карнавал на воле после семидесятилетнего пленения. Площадь превратилась в залу парижской Оперы. Старый св. Марк весело участвует в празднике с своей иконописью и позолотой, с патриотическими знаменами и своими языческими лошадьми. Одни голуби, являющиеся всякий день в два часа на площадь закусить, сконфужены и перелетают с карниза на карниз, чтоб убедиться, точно ли их столовая в таком беспорядке. Толпа все растет, le peuple s'amuse[20], дурачится от души, из всех сил, с большим комическим талантом в декламации и словах, в выговоре и жестах, но без кантаридности[21] парижских Пьерро, без вульгарной шутки немца, без нашей родной грязи. Отсутствие всего неприличного удивляет, хотя смысл его ясен. Это – шалость, отдых, забава целого народа, а не вахтпарад публичных домов, их сукурсалей, жительницам которых, снимая многое другое, прибавляют маску, вроде бисмарковой иголки, чтоб усилить и сделать неотразимее выстрелы. Здесь они были бы неуместны; здесь тешится народ, здесь тешится сестра, жена, дочь – и горе тому, кто оскорбит маску. Маска на время карнавала становится для женщины то, чем был Станислав в петлице для станционного смотрителя. Сначала карнавал оставлял меня в покое, но он все рос и при своей стихийной силе должен был утянуть всякого. Мало ли какой вздор может случиться, когда пляска св. Витта овладевает целым населением в шутовских костюмах.

В большой зале ресторана сидят сотни, может больше, лилово-белых масок; они проехали по площади на раззолоченном корабле, который тащили быки все сухопутное и четвероногое в Венеции – редкость и роскошь, теперь они пьют и едят. Один из гостей предлагает курьезность и берется ее достать, курьезность эта – я. Господин, едва знакомый со мною, бежит ко мне в Albergo Danieli, умоляет, просит явиться с ним на минуту к маскам. Глупо идти, глупо ломаться, – я иду. Меня встречают “evviva” и полные бокалы. Я раскланиваюсь, говорю вздор, “evviva” сильнее; одни кричат “evviva l'amico di Garibaldi!”[22], другие – “poeta russo!”[23] Боясь, что лилово-белые будут пить за меня, как за “pittore Slavo, scultore e maestro”[24], я ретируюсь на Piazza di S. Marco. На площади стена людей; я прислонился к пилястру, гордый титулом поэта…