Обосновывая свою позицию, Мейер представил множество количественных и качественных данных. Опубликованная им в 1865 году книга по военной статистике Оренбургской степи, несомненно, представляла самую передовую информацию об этом регионе. По сути, опираясь на данные некоторых своих предшественников – чиновников и ученых, – он открыл новый факт об Оренбургской степи: местность пригодна для цивилизации и обитания, и в этом мало отличается от своего сибирского соседа.
Когда до администраторов дошло, что Оренбург по возможностям развития сравним с сибирской степью, местные власти в Западной Сибири уже выражали новые устремления и готовились к новому этапу в жизни региона. Поскольку там явно имелись пригодные для возделывания земли, которыми не пользовались казахи, генерал-губернатор Западной Сибири А. О. Дюгамель (1801–1880) предположил, что колонизация крестьянами вверенного ему региона может принести большие выгоды как для цивилизации казахов, так и для развития у них земледелия и других занятий, подобающих оседлым людям[120]
. Дюгамель и его советники выступали за постепенность и осторожность: точное количество земли в генерал-губернаторстве было неизвестно, равно как и ее качество, но разрешение поселенцам арендовать землю у казахов позволило бы некоторым из них обосноваться в регионе; кочевники же будут ограждены от любого потенциального вреда[121].Когда на сцене появилась Степная комиссия, научные и бюрократические взгляды на степь находились в состоянии динамического напряжения. С одной стороны, к середине 1860-х годов было точно установлено, что от Каспийского моря до озера Балхаш, от Тобола до Сырдарьи степь была более цивилизованной и пригодной для использования. Это базовое единообразие, в свою очередь, позволяло рассматривать весь регион не как набор отдельных биомов с их собственными историями, требующих индивидуального подхода, а как нечто в своей основе единое –
Местные институты и цели метрополии
Взаимодействуя со степью, царские чиновники столкнулись с административной системой, резко отличавшейся от принятой в европейских частях империи. В первую очередь это касалось судебной власти. У казахов право было сосредоточено вокруг фигуры
[использовать] закон, чтобы постепенно «цивилизовать» казахов, осуществляя колонизаторскую миссию, в которой материальная цель сделать кочевников оседлыми объединялась с культурной целью «смягчения» нравов и изменения обычаев, не совпадавших с правовыми представлениями и культурными нормами России [Martin 2001: 34].
Дальнейшее существование суда биев и законов обычного права, на которые он опирался, было возможно лишь в той мере, в какой они поддерживали интересы империи; о независимости от разрастающейся царской бюрократии речь больше не шла. При том что в общеисторическом плане доводы Мартин трудно оспорить, вопрос о том, можно ли включить суд биев в царские административные структуры и если да, то каким образом, был для ученых и чиновников Российской империи достаточно спорным. И в середине XIX века подходы к его решению отличались непоследовательностью и двойственностью; это объяснялось не только характером царской администрации, но и сведениями о степном обычном праве, которыми располагали чиновники.