Этот вывод не удивляет. Так или иначе, в первоначальной программе Комиссии предлагалось оценить перспективы православия в степи – вопрос, наводивший на мысль, что высшее руководство в Санкт-Петербурге было заинтересовано в получении именно того ответа, который дала Комиссия. Удивляет, скорее, доказательная база, выбранная Комиссией для обоснования своей позиции: ведущую роль в ней играли труды Валиханова об исламе[183]
. Скорее всего, связующим звеном между уже умершим казахским ученым и Комиссией был К. К. Гутковский, бывший преподаватель Омского кадетского училища, состоявший в переписке с Валихановым. Но Валиханов едва ли узнал бы свои слова в объяснительной записке Комиссии. Он советовал проявлять осторожность, открыто возражая против миссионерской деятельности, но Комиссия утверждала, что опасения по поводу обращения в христианство актуальны только для оседлых оазисов Туркестана, где ислам закрепился прочнее. Добавляя к сведениям из первых рук собственные суждения, Комиссия использовала слова Валиханова для обоснования политики, которую он не поддерживал. К 1860-м годам ислам в целом стал для царской администрации проблемой, которую необходимо было решать; здесь же факты, предоставленные местным информатором и адаптированные к сигналам из высших министерских сфер, были приведены в пользу особо активного подхода.Генерал-губернаторы на местах – Н. А. Крыжановский и А. П. Хрущов (Западная Сибирь), – чьим мнением о проекте Положения поинтересовались весной 1868 года, не дали существенных дополнительных комментариев[184]
. Но той же весной за пределами административных сфер по этому поводу начали высказываться два самых уважаемых деятеля Российской империи по среднеазиатским делам, А. И. Левшин и Н. В. Ханыков. Их разногласия, что бы ни утверждалось в мемуарной литературе, не были основаны на борьбе за влияние между маститыми экспертами и неопытными юнцами из Санкт-Петербурга [Бабков 1912: 313–316]. В конце концов, покойный Гутковский провел около двадцати лет самоотверженного служения в сибирских степях, а Мейер был признанным и широко известным экспертом. Напротив, это был конфликт различных представлений о степи и ее обитателях, в котором претензии на опыт и глубокие знания были скорее предлогом для утверждения собственного авторитета, чем фактами, которые нужно принимать за чистую монету.Левшину было около 70 лет, когда в начале 1868 года Государственный совет запросил его мнение по проекту Степной комиссии. После поездки в Оренбург он, по любым меркам, сделал блестящую карьеру. Будучи ведущей фигурой в первые дни ИРГО, он поднялся на государственной службе до высокого чина действительного тайного советника и в 1850-х годах занял должность помощника министра внутренних дел. Теперь, находясь в почетной полуотставке, он сразу же приступил к делу в полной уверенности, что Комиссия ошибалась в своих базовых предположениях и даже сама задача, которую ее попросили выполнить, была поставлена неверно. Он задал Государственному совету ряд вопросов, большинство из которых сводилось к одной главной проблеме: казахи, особенно из Оренбургской степи, те, которых он знал лучше всего, не были такими миролюбивыми и готовыми к подчинению, как считала Комиссия. Отсюда следовало непонимание кочевниками разрешения любого вида землепользования, кроме общинного: они не знали и не понимали смысла индивидуального пользования землей[185]
. Отсюда следовала и опасность замены традиционных предводителей родов выборными должностными лицами[186]. Отсюда же извечная необходимость остерегаться набегов казахов и их дерзостное неуважение ко всем представителям закона, порядка и цивилизации[187]. Возможно, Сибирская степь была иной и там новое Положение будет действовать; об этом, скромно заключил он, нельзя сказать наверняка. Но никакие исследования, поездки и консультации, предпринятые членами Степной комиссии, не могли убедить А. И. Левшина в том, что они лучше него знают Оренбургскую степь. Он призвал Государственный совет отклонить предложенный ими проект Положения[188].