Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

В то же время Алтынсарин сохранял интерес к воспитанию чувства казахской самобытности. Его хрестоматия содержала ярко выраженный фольклорный компонент. Ее последние три раздела включали казахские песни, пословицы и загадки, многие из которых были собраны самим Алтынсарином [Алтынсарин 2007]. В результате подобного отбора и расшифровки устного творчества на родном казахском языке создавалось впечатление, что язык этот обладает большей лексической и грамматической упорядоченностью, чем о нем думали прежде[240]. Так, и выбор слов (дадандыц для обозначения «невежества» вместо надандыц или сауатсыздыц), и произношение (патса и кешкентай, а не патша и киикентай — «царь» и «маленький») были характерны для той части степи, где Алтынсарин провел большую часть своей жизни [Алтынсарин 1906: vii, 3,6][241]. Кроме того, хотя отношение Алтынсарина к татарской культуре было далеко не таким отрицательным, как у Григорьева или Ильминского[242], в предисловии к «Хрестоматии» он противопоставлял ее казахской самобытности. Он утверждал, что в отличие от татар «киргизский народ – народ не испорченный, его стремления не идут по указанной узкой (т. е. религиозной. – И. К.) рамке; он мыслит свободно» [Там же: iii]. Татарский, таким образом, представлен как язык сухого религиозного формализма, не подходящий для задач, которые, как надеялся Алтынсарин, ожидали его учеников. Напротив, он выбирал тексты с тем главным соображением, чтобы «приводимые в книге рассказы были преимущественно в духе киргизов» [Там же: iv], таким образом объединяя полезные знания и казахскую идентичность, пусть даже он не был уверен, что такая идентичность существует и что она органична. Он также призывал других казахов составлять «научные руководства» на родном языке для людей, которых он считал невежественными, но неиспорченными и «восприимчивыми ко всему полезному» [Там же], если это «полезное» правильно им преподать. Кажется парадоксальным, что Алтынсарину понадобились учебные материалы, написанные с учетом особенностей казахского языка и культуры, чтобы привить ученикам способность разделять все привилегии и обязанности с другими национальными группами империи. Его чувство казахской идентичности не противоречило концепции имперского подданства, основанной не на этнических, а на нравственных и гражданских критериях.

Неудивительно, что, хотя Алтынсарин посвятил много сил и энергии обучению на родном языке и созданию казахского языка из ткани местных наречий, он также был твердо убежден в том, что образованные казахи должны владеть русским языком. Только начав службу в должности инспектора школ, он в неопубликованной рукописи выражал сожаление, что незнание казахами языка метрополии сделало их уязвимыми для злоупотреблений:

Все племена, подведомственные Белому Царю, могут по крайней мере непосредственно передавать начальству о своих нуждах через своих же единомышленников или устно, или письменно, а мы, лишь только встретится [появится] надобность, разыскиваем сначала какого-нибудь человека, знающего киргизский и русский языки, с которым идем к начальству, не имея и понятия о том, способен ли этот вожак верно и дельно передавать наши слова (2: 107).

Изучение русского языка устранило бы нужду в коррумпированных «вожаках»-посредниках и функции, которую они выполняли в степи, и одновременно укрепило бы подданство казахов, уравняло бы их с прочими этническими группами Российской империи в их подчиненности правящей династии. Более того, такой учебный курс не только облегчил бы сближение казахов с русскими, но и обеспечил бы им доступ к технической и научной информации, необходимой для саморазвития (2:193)[243]. Поэтому, поскольку это было не менее необходимо, чем общаться с казахами на их родном языке, он продолжал писать Ильминскому, что главная цель в «киргизских училищах – обучение киргизских детей русскому языку и правописанию» (3: 108). С этой точки зрения в двуязычной системе образования удачно сочетались местные и имперские интересы.