Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Не в этом ли смешении крови высшей расы с кровью туземцев следует видеть одну из причин того, что киргизская народность не подвергается участи многих инородческих племен, находящихся даже в лучших условиях, – вымиранию, а обнаруживает живучесть, жизнеспособность и стремление к высшей культуре? Не в этом ли освежении крови кроется одна из причин того, что казахи свободно и умело переходят к земледельческому быту, становясь на один уровень, а иногда и опережая исконных земледельцев – русских колонизаторов? [Крафт 1900: 94].

С этой точки зрения казахи не были обычными кочевниками; также их нельзя было сравнить с различными «малыми народами» Сибири, которые при царском правлении балансировали на грани вымирания[299]. Они были умны и легко приспосабливались, и, как мы увидим дальше, их приспособляемость сулила больше преимуществ, чем могла предложить политика «невмешательства».

Сотрудничество казахов – вторая сторона уравнения – было обусловлено несколькими факторами, из которых одни легче подтвердить, чем другие. Пусть не все казахи с русским образованием происходили из знатных семей, но вполне очевидно, что сотрудничество с царскими институтами и принятие их ценностей являло собой новый и потенциально жизнеспособный источник авторитета, который можно было использовать против того, что они считали пагубным влиянием местных управленцев [Khalid 1998][300]. Сам факт завоевания степи и несомненные богатство и сила Российской империи наводили на нелестные сравнения и мысль о необходимости принимать все предложения царских чиновников. Абай с драматическим преувеличением писал, что материальный разрыв велик настолько, что «о [просвещенных и знатных] русских и речи нет. Нам не сравняться с их прислугой» [Кунанбаев 1993: 142][301]. Эти стимулы хорошо сочетались друг с другом. Если существующие власти стоят на пути материального прогресса, то необходимы новые вожди и новые союзы.

Едва ли эмоциональная сторона вопроса может быть подтверждена документами, но она, несомненно, важна. В контексте советской историографии «дружбы народов», из всех сил пытавшейся выявить «хороших» русских внутри реакционного царского империализма, существовавшие взаимоотношения между казахами и русскими всячески приветствовались[302]. Отношения Абая с Михаэлисом (и с С. С. Гроссом), в частности, имеют огромное значение для объяснения его поведения в дальнейшей жизни. Историк А. Жиреншин, например, отмечает, что дружба Абая и Михаэлиса началась, когда Абай спросил в Семипалатинской городской библиотеке роман Л. Н. Толстого, который в то время читал Михаэлис [Жиреншин 1959:187]. Откуда бы ни взялись эти истории, рассказ о «дружбе» возник сразу же после смерти Абая: Букейханов в некрологе 1907 года приписывал Михаэлису и Гроссу огромное влияние на образование и просвещение Абая, и под слоями мифа, несомненно, скрывается какой-то факт[303]. В условиях, когда мало кто из выдающихся казахов не ощутил на себе тяжких последствий произвола правящих чиновников, не кажется надуманным, что общение, даже дружба, с людьми, которые относятся к тебе как к потенциально талантливому и интересному человеку, кажется предпочтительнее, чем попытки сблизиться с управленцами, видящими в тебе лишь до смешного отсталое «дитя природы», или просто заняться оптовой торговлей и разориться[304].

Таким образом, как у казахов, так и у русских были сильные стимулы к участию в ряде институтов, жизненно необходимых для установления (а при определенных условиях и для осуществления) имперской власти в степи, несмотря на их сомнительное положение по отношению к начальству и пестрый состав участников процесса. Однако пространство для дискуссий в этих институтах было более ограниченным, чем в эпоху Временного положения, в силу политических изменений как на местном уровне, так и в Санкт-Петербурге.

Переселение и колонизация: новый этап