Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

К таким [обширным] окраинам принадлежат и среднеазиатские владения России, простирающиеся от берегов Каспийского моря до Кульчжи и от Оренбурга до Памира. Населенная остатками некогда могущественных физическою силою ханств, среднеазиатская территория служила ареной взаимной вражды, нападений и грабежей разноплеменных народов, пока в силу необходимости не подчинилась русской власти, власти, призванной для охраны своих земельных границ водворить порядок и спокойствие в глубине среднеазиатских степей [Субханбердина 75–76][307].

В 1890-е годы, когда редакторы газеты были склонны к увещеваниям, ситуация оставалась относительно мрачной. Казахские корреспонденты и губернаторы в равной степени жаловались на постоянные проблемы, связанные с кражей лошадей у крестьян и кочевников, а также с очевидной продажностью местных властей[308]. То, что эта ситуация хоть как-то улучшилась в течение XIX века, было полностью приписано царским институтам. В этом смысле более поздняя статья о достижениях царя Александра II была обобщением всего опыта русского правления в степи: царь-освободитель даровал степи широкий спектр тщательно разработанных государственных реформ, заложив историческую основу для ее дальнейшего прогресса[309]. Таким образом, согласно «сценарию власти»[310], который представляли КСГ и покровительствовавшие ей губернаторы-цивилизаторы, казахи и сама степь достигли того, чего достигли, лишь благодаря императорской опеке; дальнейший прогресс возможен лишь при условии, что они будут покоряться ей и впредь.

Одним из конкретных проявлений этой административной благотворительности была борьба с невежественными суевериями, которыми, как считалось, была проникнута повседневная жизнь казахов. Страницы КСГ были заполнены то насмешливыми, то жалостливыми описаниями верований простых людей, исходившими как от русских, так и от казахских авторов. Так, в 1895 году анонимный автор возлагал вину за низкий прирост населения и высокую смертность непосредственно на казахов. Он утверждал, что хотя бодрящий степной воздух способствует хорошему здоровью, ведьмовское варево из нездоровых обычаев, таких как антисанитария зимних жилищ, ранние браки и сомнительное лечение, предлагаемое народными знахарями (баксами), обрекает казахов на жалкое существование и возможное вымирание[311]. Не довольствуясь общим осуждением народной медицины, газета порой публиковала зловещие описания конкретных бед, постигших казахов, которые обратились к народным целителям вместо уездных врачей и фельдшеров[312]. Одну из самых высоких позиций в списке ужасов занимала заметка казахского корреспондента, излагавшая рассказ уже покойного к тому времени И. Алтынсарина о том, как в 1870-е годы, будучи уездным судьей, он тщетно пытался спасти женщину, похороненную заживо из-за суеверия и слепого соблюдения обрядов ее односельчанами[313]. Короче говоря, корреспонденты КСГ, независимо от их этнической принадлежности, предоставляли все больше свидетельств того, что невежество казахов достигло роковой черты. За 15 лет существования газеты не появилось ни одного защитника народных целителей. Безусловно, такой была редакционная политика, но это говорит и о том, что газете таки удалось привлечь на свою сторону некоторых казахов, считавших, что эта политика соответствует их собственному опыту и потребностям.

Есть сильное сходство между этими описаниями казахского убожества и невежества и этнографическими описаниями русского крестьянства и городских низов того же периода [Frierson 1993; Engelstein 1986]. В деревне, в трущобах и в степи подобная риторика была поставлена на службу целому ряду преобразовательных программ. Специфика имперской ситуации в Казахской степи состояла лишь в тех институтах, видах деятельности и ресурсах, которые были объявлены здесь носителями преобразований.

Наконец, кочевой скотоводческий образ жизни, продолжавший преобладать у казахов в конце XIX века, имел, по-видимому, серьезные недостатки. Несомненно, самым заметным из них была «беспечность» казахов в уходе за скотом. Эта беспечность, как представлялось, в первую очередь выражалась в неспособности думать о чем-либо, кроме своих сиюминутных потребностей и удовольствий: