Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Введение сельскохозяйственных новшеств было необходимо как с практической, так и с идеологической точки зрения. Обычное земледелие без учета местных условий было здесь невозможным, но материальные ставки были слишком высоки: следовало учитывать нестабильность, которую многие наблюдатели, выступавшие за земледелие, видели в казахском скотоводстве, а также очень конкретные надежды на земледелие со стороны беднейших казахов («джатаков», от казахского ж ату, «лежать»), не имевших достаточного количества скота для кочевья. В идеологическом плане от успеха или провала земледелия зависели притязания царских чиновников и выступавшей за земледелие казахской интеллигенции на властные полномочия, их уверенность, что руководить экономическим будущим степи – их право и обязанность, так как они разбираются в этом лучше всех [Khalid 1998; Rottier 2005][364]. Если земледелие потерпит неудачу, то руководящие позиции, на которые они сами себя поставили, пошатнутся. У них не было недостатка в конкурентах. Другая ветвь научно подтвержденных аргументов, основанных, как утверждали их сторонники, на знании местных условий, полностью отвергала крупномасштабное земледелие как реальную часть будущего степи. Согласно этому взгляду, модифицированная и усовершенствованная форма традиционного скотоводства лучше соответствовала бы природным условиям степной среды. Экономическое будущее степи зависело от аргументов, обоснованных естественно-научным знанием, и от адаптивных практик.

Совершенствование скотоводства

Доводы в пользу сохранения скотоводства как доминирующего образа жизни в степи были призваны опровергнуть ключевые тезисы в защиту земледелия; их сторонники, во-первых, дискредитировали потенциальных агентов перемен (русских поселенцев), во-вторых, предлагали радикально иную оценку возможностей и ограничений степного биома. Тем не менее считать эти аргументы подлинно антиимперскими было бы преувеличением. Возможно, они были порождением исходной структуры или отражали стремление казахской интеллигенции к подданству и равным правам в пределах Российской империи; многие авторы, ратовавшие за скотоводство, подчеркивали, что такое использование степи принесет наибольшую возможную пользу империи в целом [Rottier 2005][365]. Труднее объяснить то, что защитники скотоводства в различных публикациях пользовались той же риторикой, что и защитники земледелия, упирая на примитивность скотоводства. Это, в свою очередь, оставляло место для той же смеси столичной науки и местных решений, которой характеризовался потенциальный переход к земледелию. Как и в дискуссиях о земледелии, мы видим здесь не героическое отстаивание традиционного жизненного уклада перед лицом всемогущего имперского государства и не рабское подчинение некоему монолитному дискурсу европейской науки: здесь просто возникает иная разновидность сочетания местных и столичных знаний, узаконенного той ролью носителя прогресса и рационализма, в которой преподносила себя Российская империя. «Русскую науку» в этой конкретной социально-административной связке можно было поставить на службу самым разным целям.

Самым простым аргументом сторонников скотоводства было то, что степь просто непригодна для крупномасштабного посева зерновых. Ведь даже поборники земледелия признавали, что многие районы области никогда не знали плуга. Конечно, для этого были логические причины, и поэтому образ жизни, который так долго вели казахи и на котором строились многие принципы их жизненного уклада, не должен был быть так пренебрежительно отброшен.

Первым казахом, опубликовавшим в КСГ свои ясные и четкие взгляды в этом направлении, был фольклорист Машхур Жусуп (Юсуф) Копеев (1857/1858—1931)[366]. Копеев, которого один советский автор отнес к «умеренному крылу клерикализма», – противоречивая фигура, чьи представления колебались между рациональными и «консервативными, реакционными» [Бейсембиев 1961: 199, 241], почти год вел полемику с казахами, выступавшими за земледелие. На начальном этапе он сетовал на проблемы, с которыми столкнулись окружающие его люди в результате отказа от скотоводства в пользу земледелия. Перечисляя ряд мест вблизи своего родного Баян-аула (Павлодарский уезд, Семипалатинская губерния), которые он считал непригодными для земледелия из-за каменистой почвы и недостатка воды, он предупреждал, что бездумный переход к земледелию приведет только к напрасным расходам и даже угрожает вызвать перебои в скотоводстве[367]. Несмотря на резкую, по его словам, критику со стороны казахов, утверждавших, что его статьи были лживыми, он продолжал гнуть свою линию, в том числе в стихотворной форме: