Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

В Аргентине скотоводство, благодаря обилию хороших мест, процветает и обогащает население, почему бы киргизским степям не остаться районом par excellence скотоводческим? Не говоря об экспорте мяса, достаточно сказать, что сама Россия все более и более нуждается в дешевом мясе, которое лучше иметь у себя, чем привозить из-за моря [Там же: 6–7].

Однако выполнение этого, несомненно, полезного дела потребовало бы некоторых существенных изменений. И Коншин, и Бенкевич считали, что обнищание казахов коренится в определенных действиях, совершаемых и не совершаемых местными губернаторами и министерствами Санкт-Петербурга. Бенкевич, в частности, предложил состоящую из десяти мер программу совершенствования казахского скотоводства; подавляющее большинство этих мер (устройство образцовых хозяйств, повышение доступности племенных животных и т. д.) требовало от царского государства новых вложений денег, людских ресурсов и времени [Там же: 22–24].

Но в глаза бросается первый пункт программы, который, по сути, требует приостановить существующую политику: «Значительное сокращение колонизации, чтобы сохранить для скотоводства пастбища» [Там же].

Критика крестьянского переселения наносила удар по начинанию, которое все в большей степени становилось приоритетной целью министерств (хотя и не всегда в равной степени приветствовалось местными властями), и расшатывала стержень аргументации в поддержку земледелия. Появлявшиеся в степи поселенцы были, по мнению защитников скотоводства, в лучшем случае бесполезны, в худшем – активно вредны для экономических интересов казахов. Поселенцы обрабатывали якобы излишки земли, которых на самом деле не существовало, ограничивая для скота количество доступных пастбищ и свободу выпаса, а для казахов – сезонное кочевье по традиционным маршрутам [Там же: 8]. Неуклонно прибывая в степь, поселенцы сковывали кочевников, оттесняя их с лучших земель (наиболее продуктивных как для земледелия, так и для скотоводства) в районы, где жизнь была действительно трудной [Коншин 1898: 39]. Казачьи семьи, многие из которых на протяжении нескольких поколений жили на этой земле, извлекали большую часть своих доходов из эксплуататорских отношений с соседями-казахами, которым сдавали в аренду участки, загоняя их в круг бесконечных долгов [Коншин 1901: 179–181]. А новоприбывшие, вместо того чтобы принести в степь процветание и цивилизацию, сами были слишком слабы: вынужденные бороться за выживание, они не могли сосредоточиться на каких-либо других проблемах, кроме своих непосредственных материальных потребностей [Коншин 1898: 49]. Короче говоря, в этой интерпретации крестьянская колонизация, даже до того, как достигла своего пика, не только не принесла того, что сулила, но и препятствовала наступлению столь же продуктивного, более многообещающего будущего, основанного на интенсивном скотоводстве[373].

Идея интенсификации и совершенствования кочевого скотоводства содержала в себе нечто общее с аргументами в пользу земледелия: это было смутное ощущение того, что «бесцельные скитания» казахов глубоко ущербны. КСГ, несмотря на свою «проземледельческую» линию, позиционировала себя также как площадка, где казахи и русские могут обсуждать меры по улучшению животноводства. В этом, пожалуй, можно усмотреть влияние многолетнего губернатора Акмолинской губернии Н. И. Санникова, сильно заинтересованного в развитии казахского скотоводства[374]. Краеведческие издания, менее диалогичные по формату (хотя их авторы рекомендовали себя как знатоков жизни казахов и русскоговорящие казахи также в них печатались), просто декларировали то, что считали самым необходимым. Идеи, которые они развивали, во многом совпадали с теми, что высказывались в КСГ.