Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917

Период между закрытием КСГ и революцией 1905 года стал, как отмечает Т. Уяма, «недостающим звеном в истории казахской интеллигенции» [Uyama 2012: 258]. Мы видим лишь дразнящие намеки на то, что тогда происходило, – сведения, которые дают нам биографии некоторых выдающихся деятелей, телеграммы и петиции казахов в тот бурный год. Все эти документы, в свою очередь, отражают развивавшееся чувство независимости, которое влекло за собой требование ограничения переселения крестьян и дальнейших прав на казахский язык. Однако они также говорят о стремлении к гражданским правам внутри империи и о разрушении триады «оседлость-земледелие-цивилизация», которую так отстаивали царские и казахские «реформаторы»: «Правда – мы занимаемся скотоводством и интересы скотоводческого хозяйства заставляют нас кочевать… но следует ли из этого лишать такого важного драгоценного политического права участвовать в Земском Соборе?»[393] Общая почва между казахскими мыслителями и царским правительством еще не исчезла полностью, как и готовность казахов взаимодействовать со своими ключевыми собеседниками на условиях последних. То же самое можно сказать и о главном вопросе, стоявшем перед казахской интеллигенцией в последние двадцать лет царского правления, – крестьянском переселении. Эта программа выполнялась в строго позитивистском, сциентистском ключе, и в этом смысле она прекрасно вписывалась в «сценарий власти», рупором которого были КСГ и другие «цивилизаторские» издания. В этом смысле, как и в применении на практике объективно проверенных научных открытий для модернизации степи, некоторые русскоязычные казахи считали, что это еще один царский институт, с которым они могли бы работать. Следующая глава показывает, что, хотя поначалу они не так уж сильно ошибались, в конечном итоге сотрудничество оказалось невозможным. Система знаний о степи, накопленных царским правительством к первому десятилетию XX века, полностью оправдывала переселение в беспрецедентных масштабах и сопротивлялась любым попыткам поставить его под сомнение.

Глава 5 Нормирование степи Статистика и политика переселения при царизме, 1896–1917

Когда царское правительство стало, пусть нерешительно, поддерживать политику переселения крестьян в степь, как сторонники, так и противники колонизации начали призывать к осторожности. Предостережения были основаны не только на страхе перед непредсказуемыми проблемами крестьянской мобильности. Скорее, имелись серьезные сомнения в пригодности многих участков степи для земледелия; к тому же не был решен вопрос о том, сколько земли может потребоваться для выживания казахским кочевникам. После того как Степная комиссия в 1869 году завершила свою работу, министр внутренних дел А. Е. Тимашев продолжал отбиваться от местных сторонников колонизации, утверждая, что ни качество, ни количество степных земель еще должным образом не изучено[394]. Прошло более десяти лет, и за пределами официальных кругов были подняты вопросы о возможности переселения в степь без существенного ущерба для казахов; речь шла о том, что хозяйство казахов никогда детально не изучалось, земли не были обследованы на предмет их пригодности для колонизации, и, следовательно, дать обоснованную оценку воздействия переселения на казахов было невозможно[395].

После того как Степным положением 1891 года было дозволено изымать излишки казахских земель для нужд государства, вопросы о качестве и количестве степных земель стали делом первостепенной государственной важности. Предоставив самому себе право на изъятие излишков, царское правительство создало правовую основу для колонизации на тот случай, если последнюю придется объявить государственной необходимостью. Но фактическое изъятие зависело от признания определенных участков земли излишками. Это, в свою очередь, потребовало внимательного изучения того, сколько земли действительно требовалось казахам, сколько всего земли имелось в степи и каким было ее качество. Это была сложная задача, целиком и полностью соответствовавшая времени, которое В. Сандерленд назвал эпохой «правильной колонизации» – упорядоченной, научной и систематической [Sunderland 2004: 183].