Знание-сила, 2002 № 02 (896)

В начале тридцатых годов Ландау был настроен необычайно просоветски, а в начале пятидесятых – еще более необычайно антисоветски. И то и другое подтверждено документами. В его интервью 1931 года датской газете и в его статье 1935 года «Буржуазия и современная физика» в «Известиях» можно прочитать, что: «В Советской России нет эксплуатации большинства меньшинством, каждый работает для благосостояния всей страны, и нет никакой враждебности между рабочими и управляющими, они солидарны». «Партия и правительство предоставляют небывалые возможности для развития физики в нашей стране. Только государственное управление наукой в состоянии обеспечить подбор действительно талантливых людей и не допускать засорения научных учреждений различными непригодными для научной работы «зубрами» от науки».

А в 1957 году хроникеры-документалисты от КГБ зафиксировали совсем другие слова Ландау о советском режиме: «Наша система, как я ее знаю с 1937 года, совершенно определенно есть фашистская система, и она такой осталась и измениться так просто не может. Пока эта система существует, питать надежды на то, что она приведет к чему-то приличному, даже смешно».

Столь сильное изменение взглядов Ландау произошло под влиянием событий «1937 года», которые когда-то назывались ежовщиной, а потом – Великим террором. Ландау, арестованный в апреле 1938 года, провел год в тюрьме, но политически прозрел еще накануне. В отличие от миллионов других жертв сталинского террора для ареста Ландау были юридические основания. Его диагноз политической ситуации зафиксирован в тексте невероятно смелой листовки, составленном накануне ареста. Там, в частности, было написано, что «сталинская клика совершила фашистский переворот».

Другой вопиющий контраст биографии Ландау проявился в воспоминаниях его вдовы Коры (Конкордии Терентьевны Дробанцевой, 1908- 1984), написанных при брежневском развитом социализме и опубликованных недавно. Очевидно (хотя и невероятно), жена не имела понятия о радикальном изменении политических взглядов мужа. Ей была доступна лишь малая часть его личности, и когда автокатастрофа разрушила его научный дар, она даже не поняла масштаб разрушения.

Воспоминания жены пропитаны крайней неприязнью к одному человеку – Е.М. Лифшицу. Можно тут предположить и что-то вроде ревности, ведь Ландау проводил со своим ближайшим сотрудником, вероятно, больше времени, чем с ней. Но была у ее неприязни и более уважительная – по советским понятиям – причина. Вспомнив, как она в 30-е годы хотела, чтобы Ландау вступил в партию, она добавила* «В те далекие молодые комсомольские годы у меня было твердое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии».

Что да. то да – Е.М. Лифшицу советская идеология была чужда с юности. Причины этого неясны – в ближайшем окружении Ландау 30-х годов он один был такой, но следствия весьма значительны. Понятно, что, держа при себе свои несоветские взгляды, он в общении с малознакомыми или образцово-советскими людьми был застегнут на все пуговицы. Можно представить себе, как нелегко ему было переносить просоветский пыл своего обожаемого учителя в первые годы их знакомства. И насколько легче стало после того, как Ландау сделал свое политическое открытие в 1937 году. Об их антисоветском единомыслии знали – кроме стражей госбезопасности – только самые близкие люди. Его приемный сын Б.С. Горобец помнит, как во время Берлинского кризиса 1961 года Евгений Михайлович за обеденным столом сказал: «Мы с Дау считаем, что Запад должен стоять абсолютно твердо. Никаких уступок!».

Надо, конечно, помнить, что не политика была главным содержанием жизни Ландау и Лифшица, а физика. А для плодотворного общения физиков полное политическое единомыслие вовсе не обязательно.

Виталий Лазаревич Гинзбург, считающий Ландау одним из своих учителей и сделавший вместе с ним одну из самых плодотворных своих работ, только из публикаций послесоветского времени узнал об истинных политических взглядах Ландау. И прокомментировал это таким образом: «Сейчас мне ясно, что Ландау сознательно не говорил со мной на такие темы. И правильно делал. Слишком многое я тогда не понимал».