Знание-сила, 2005 № 02 (932)

Свободу в книгах вычитывали еще с конца пятидесятых — и все шестидесятые напролет. Когда после смерти Сталина немного оттаявшая страна стала привыкать к тому, что "теперь — можно", — начались большие открытия культуры предыдущих десятилетий. Тогда заново переоткрыли, перечитали, перепрочувствовали литературу 20 — 30-х годов. "Открыли" Цветаеву, Хлебникова, кумира нескольких поколений Булгакова...

В семидесятые же, эпоху сам- и тамиздата, свобода ушла в книги едва ли не целиком. Может быть, это — после XIX века — было самое книжное время русской истории.

Сергей Аверинцев

Сама редкость, исключительность, а тем более запретность книги создавали ей острую, волнующую ценность. Она переживалась как событие, сказанное в ней приобретало для читателя экзистенциальную важность. "Культура", вычитанная из книг, особенно из тех, что драгоценным чудом дошли от предыдущих эпох, от безвозвратно сгинувших культурных состояний, стала в те годы синонимом достоинства, воплощением свободы. Каждый искал в книгах то, что считал наиболее важным и ценным. В книгах из тех культур, где религия не была под запретом, искали свидетельств о Боге.

Религия явилась интеллигентам 60 — 70-х в облике культуры, и притом культуры по преимуществу книжной.

"Все, все ушло без возврата, — писал годы спустя Сергей Аверинцев, — но ...если какой-нибудь чудак разыщет том и стряхнет с него пыль, книга окликнет его, заговорит с ним, позовет его в свое собственное внутреннее пространство, — и все может начаться для этого чудака снова. Не найдя достаточной укорененности в нарушенной жизненной связи поколений, не всосав веру "с молоком матери", читатель книг, переходящий от одной книги к другой и приведенный ими к святой Книге книг, может получить укоренение в небесах".

Удивительно ли, что все, связанное с книгой — и чтение, и написание, и перевод, и рассказы о прочитанном, — так естественно становилось формой религиозной практики?

Наверное, только в Советской России семидесятых были возможны люди, дававшие христианские обеты написать или перевести книгу ради конца советской власти. Об этом позже вспоминала Наталья Трауберг: Сергей Аверинцев так пересказал ей третью книгу трилогии К.С. Льюиса "Мерзейшая мощь", что она взялась за перевод этой толстенной книги, дав обет во имя краха советской власти. Обет был услышан...

Миссионер для племени интеллигентов: место классика жанра в истории жанра

Всякий культурный человек

в нашем веке — христианин.

Осип Мандельштам

Я вообще не очень люблю

слово "культура..."

Сергей Аверинцев

Филолог Сергей Аверинцев - совершенно осознанно и намеренно — стал "миссионером для племени интеллигентов", как он сам назвал о. Александра Меня: одним из тех, кто в 70-е годы способствовал обращению отечественной интеллигенции к Богу, или, говоря осторожнее, усилению ее культурообразующих религиозных интересов. Его катехизаторский дар, как вспоминала Н. Трауберг, "чудесным образом совпал с потребностями эпохи". И началась невероятная, оглушительная популярность. Среди гуманитариев и технарей, среди верующих и неверующих.

Аверинцев стал несомненным классиком такого своеобразного жанра культурного поведения, как "интеллектуальная проповедь", "светская проповедь", "светское миссионерство". Был ли кем-то, кроме него, вообще представлен в тогдашней советской культуре этот не лишенный экзотичности тип? Подозреваю, что нет. (В Европе можно вспомнить К.С. Льюиса и ГК. Честертона.) Нет — и потому, что из культурно активных тогда людей мало кто мог соперничать с Аверинцевым в объеме образованности, и потому, что те, кто мог бы, коли захотел бы, соперничать (условно говоря, те же Вяч. Всев. Иванов, В. Н. Топоров или Ю.М. Лотман), никогда не ставили себе задач христианского просвешения. Из героев прошедших эпох с ним можно сопоставить разве что Владимира Соловьева, веком раньше тоже собиравшего громадные аудитории на своих "Чтениях о Богочеловечестве".

Из современников ближе всего к Аверинцеву оказался непосредственный его предшественник в деле христианского просвешения о, Александр Мень. Мень начал раньше - еще в пятидесятые. И все-таки у Аверинцева и адитория, и влияние оказались гораздо шире. Чтобы прийти к Меню, надо было все-таки уже быть хоть немного веруюшим или хотя бы стремиться к этому. Аверинцев обращался ко всем. Он мог быть понят и в совершенно светском смысле. Это, с одной стороны, расширяло его аудиторию. с другой — размывало транслируемые им смыслы. Его понимали куда менее однозначно.