Знание-сила, 2005 № 02 (932)

"Не сравнивай — живуший несравним" — призывал один из самых значительных для Аверинцева поэтов, Осип Мандельштам. Но человек обречен сравнивать. Тем более что "глухие", "застойные" семидесятые годы, сами себя воспринимавшие не иначе как "безвременье", — те самые, на которые пришлись и пик научной работы Сергея Сергеевича, и его оглушительная популярность, — оказались щедры на мыслителей-энциклопедистов (вообще на первопроходцев разного рода нетривиальных путей) именно в 1уманитарных науках, как очень и очень немногие эпохи. Называю наугад: Вяч. Всев. Иванов, В.Н. Топоров, М.К. Мамардашвили, Ю.М. Лотман с тартуской семиотической школой, В.С. Библер... В XX веке по насыщенности времени людьми эдакой редкостной породы с семидесятыми сопоставимы, пожалуй, разве что двадцатые с их "взрывной" культурной продуктивностью.

По свидетельству его друга Михаила Гаспарова, Сергей Аверинцев обиделся, когда его назвали человеком семидесятых годов. И можно понять, почему. Дело даже не в том, что ученый его масштаба имеет полное право претендовать на универсальную значимость своей работы и ее результатов, но вообще в том, что универсальность, выход за пределы своей "домашней" эпохи входит в существенное задание всякой серьезной интеллектуальной работы. Более того, Сергей Аверинцев был одним из тех действительно немногих, кто это глубокое задание по-настояшему выполнил.

И все же он был человеком именно семидесятых годов. Те формы, в которых он осознал и осуществил собственную универсальность (а потом и другим в этом помог), определены эпохой чуть ли не до мельчайших подробностей. Человек с душевным и умственным складом Аверинцева (которого всегда и воспринимали не иначе как человека, живущего над временем и помимо времени, — "какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..), родись он в другое время, скорее всего осуществился бы иначе и уж точно — был бы иначе воспринят.

Сама "вневременность" Аверинцева была спором (кстати, совершенноосознанным) с его временем, а время вообще-то только и делало, что провоцировало на споры с ним. Спор с этим временем был одной из форм самого точного ему соответствия.

Эра двойного зрения

Кровь течет осенняя, глухая,

Мы плывем, и наше судно зыбко.

Сергей Аверинцев, 1963

Аверинцев стал социальным фактом буквально с первым же своим опубликованным текстом. Небольшая статья "Похвальное слово филологии" появилась в январском номере "Юности" в 1969-м — как раз в том самом году, с которого начался, как говорила соратница Аверинцева по семидесятым Наталья Трауберг, сменивший недолгую "оттепель" "недомороженный заморозок". Статья рассказывала о том, почему стоит заниматься филологией и почему, в частности, сам автор занялся Плутархом — героем его кандидатской диссертации. А читалась, в буквальном смысле, как весть о смысле жизни — и не одно думающее юное существо завербовала тогда в филологи (об этом есть свидетельства). Потом точно так же читалась и сама диссертация о Плутархе, изданная четыре года спустя и получившая аж премию

Ленинского комсомола, хотя уже тогда было ясно, что автор далек от Ленинского комсомола ничуть не менее самого Плутарха. Ко времени выхода в свет книги на экзотическую тему "Поэтика ранне византийской литературы" (1977) Аверинцев был уже тем, что последующая эпоха назовет "культовой фигурой". Книгу зачитывали до дыр, переписывали, цитировали наизусть, знакомство с нею почиталось обязательным условием вхождения в определенные круги отечественной интеллигенции совершенно независимо от того, была ли классическая филология областью твоих профессиональных занятий. Та же судьба постигала в те годы — и до определенного времени — решительно всякий текст Аверинцева.

Он действительно был на тогдашнем интеллектуальном фоне особенным (заметим в скобках — и не только на тогдашнем). Но дело еще и в том, что тогда вообще так читали. И это при том, что сами семидесятые — особенно в лице самых думающих своих представителей — переживали себя как эпоху, лишенную иллюзий.

Безвозвратно миновавшей эпохой иллюзий — или утраченных надежа — представлялись шестидесятые. Надежды на обновление жизни, на свободу, на резкое расширение горизонтов, на "социализм с человеческим лицом" если и не обнаружили свою иллюзорную природу в 65-м, с процессом Синявского и Даниэля, то после августа 68-го сомнений оставаться уже не могло.

Орел и змея. Мозаика. Константинополь, VI век