Золочёные горы

Послышался длинный гудок, потом короткий и снова длинный. Сигнал общего сбора. От звука у всех перехватило дыхание. Каждый отчаянно молился: пожалуйста, только не кто-то из моих. Не мой сын, отец, муж, возлюбленный, брат.

Я побежала по обледеневшей улице в редакцию, где К. Т. сидела на телефоне: в глазах светилась тревога. Она повесила трубку.

– Тебе придется отправиться наверх в каменоломню. Выяснить, какого черта там происходит.

Лицо ее было мрачным.

– Какая-то авария. Но никто не говорит, что именно стряслось. Пострадали люди. Распоряжение компании – ничего мне не говорить. Придется отправиться туда и выяснить.

– Дорога не расчищена.

– Ты же упорная, как снежный баран.

– Не стоит мне льстить, – сказала я. – Снежный навес на Мельничной гряде вот-вот свалится. Риск очень велик.

Телефонная линия загудела. К. Т. взяла трубку, выслушала, записала что-то в блокноте и выронила ручку. Лицо ее посерело, она прижала пальцы к глазам, потом провела ими к переносице. Положив трубку, она подошла к типографскому столу, за которым я стояла.

– Сильви, – она положила мне руки на плечи: большие красные руки с веснушками и короткими обгрызенными ногтями. Ее доброе лицо оказалось прямо передо мной. – Боюсь, что… пострадал твой папа.

– Нет-нет-нет, – вскрикнула я, оглядываясь, словно что-то в комнате могло спасти меня от ее слов.

– Произошел взрыв. Есть пострадавшие, – сказала она. – Имена, которые услышала девушка, но она не уверена: Пеллетье, Беренотто и Элварс.

К. Т. протянула мне свою фляжку.

Я оттолкнула ее, вскочила на ноги, словно пытаясь убежать от страшной новости, и, хватая ртом воздух, сорвала с вешалки рюкзак.

– Я наверх.

– Уверена? – спросила она. И тут же протянула мне блокнот и ручку. Потом вынула консервированную ветчину из личных запасов и сунула мне в рюкзак. – Для твоей мамы.

Страх стянул мою шею тугой веревкой. На улице выла сирена. Я натянула снегоступы и пошла по рыхлому снегу к дороге, ведущей в каменоломню. У моста собралась группа мужчин с лопатами и топорами. Некоторые привязывали к ногам снегоступы. Они замахали мне, пытаясь остановить меня:

– Эй! Эй, девочка!

Но я быстро прошла мимо в своих снегоступах.

Дорога к каменоломне была девственно белой. Страх подгонял меня вперед. Левая нога. Правая. Я шагала вверх по склону уже десять минут, потом двадцать, разгоряченная и запыхавшаяся. Слышала только звук собственного дыхания и скрип снега. Слово «взрыв» стучало у меня в голове. Твой отец. Я мигала на ветру, стирала лед с лица. Я шла и шла. Сорок минут, пятьдесят. Миля позади. Шаг, еще один шаг. Небо быстро темнело, повалил сильный снег, хлопья разлетались во все стороны. Спасательная команда отстала. Может, и не было никакого сигнала тревоги. Может, это ошибка. Сейчас наверняка звучал сигнал «все спокойно». Ветер заглушил его. Мы потом посмеемся над тем, как я поспешно примчалась, рискуя на опасной тропе. Я шла и молилась. Notre Père qui est au ciel[102].

На крутом обледенелом участке я шагнула в сторону, удерживая равновесие палками и хватаясь рукой за ветки и выступы на скале. Шаг, еще шаг. Подъем, скольжение. И вдруг: треск.

Сердце мое упало. Звук не походил на гром. Это приближалась лавина. Целый снежный гребень оторвался от горы. Но где именно? Шелест становился громче и перерос в рев. Я приготовилась к тому, что пятьдесят тонн снега сейчас сметут меня, оставляя разрушения на расстоянии мили. Дурочка Сильви.

Но шум стих, и в наступившей тишине слышался только звук моего прерывистого дыхания. Вернись. Но я продолжала идти. Отец. Обогнув скалу, я увидела сквозь белую круговерть место, где снежный обвал сошел на пути. Поверженные, словно убитые солдаты, деревья. Валуны, раскиданные, как тюки с сеном. Единственный путь дальше – через этот завал. Безумие даже пытаться. Каждый шаг вызывал небольшую лавину, комки снега летели в пропасть. Я смотрела только себе на ноги, переступая через стволы деревьев и валуны. Ветер, тугой как волны, толкал меня назад. Я плыла в нем, пыталась скользить вместе с ним и говорила сама себе то, что сказал бы отец. Enwoye-toi, Oiseau[103]. Дыхание замерзало, шерстяной шарф на лице обледенел. Сухожилия лодыжек ныли от натиравших их завязок снегоступов.

Через три часа я почуяла запах угля и костра на развилке дороги, ведущей к Каменоломням. Вдоль дорожки, выкопанной между снежными стенами, я прошла мимо хижины один, хижины два. Вот и хижина шесть. О боже. Возле входа снег был утоптан, дорожка вела к каменоломне. У двери виднелись следы многих ботинок. Я упала на ступеньки, все еще привязанная к снегоступам. И постучала по дереву. Маман. Ветер унес ее имя прочь. Я позвала снова.

За дверью Генри крикнул:

– Оставьте нас в покое.

– Это я, – сказала я. – Твоя сестра.

Я вошла внутрь, в тепло комнаты. Они молчали. Не кинулись ко мне с одеялами. Они походили на мумифицированных стариков, даже младший братишка. Я посмотрела ему в лицо: взгляд у Кусаки был пустой. «Странно, – подумала я. – Это плохо».