Золотая лоция

— Бирг, сыграй тихо конунгу ту, протяжную, которую он любил больше других. Пусть слышит, что мы рядом… Руперт, лучше б я убил тебя тогда, в горах. Клянусь Локи, — сказал он, уже обращаясь к монаху. — Уйди от конунга. Туда, за лошадей, и ближе не подходи.

Эйнар опустился на колени рядом с носилками, скинул шкуры на траву: на носилках лежало тело конунга, безо всякой одежды, с одним только амулетом на груди — куском необточенного янтаря. Кожа его была бела и прозрачна, словно под ней не было крови. Никаких ран, царапин, ушибов не было на теле, только стали белыми старые рубцы и шрамы, а руки прижимали к груди рукоять боевого меча.

— Он совсем мёртвый, клянусь Гулльвейг, — сказал, садясь рядом, Ладри. Лицо его распухло, на шее багровели следы аварской верёвки, правая щека ободрана и покрыта бурой коркой.

— Мертвее не бывает, — печально согласился Ацур. — Если б я не знал, какой кудесник Рагдай, я б расправился с ним за то, что мешает доблестному воину взлететь в Валгаллу на руках прекраснолицых валькирий.

Подошедший Бирг подул во флейту, и еле слышная мелодия разлилась над телом конунга. Рагдай приложил ухо сначала к губам, потом к груди Вишены. Поднял его веки. Вынул из торбы небольшой стальной флакон с прозрачной вязкой жидкостью. С большим усилием ножом раздвинул зубы конунга и, отведя пальцем в сторону синий, распухший язык, влил туда весь остаток жидкости. Сомкнул челюсти конунга, с сожалением наблюдая, как несколько капель скатываются по щеке к уху.

— Всё. Кончился узвар. Если он к ночи не поднимется, то больше не поднимется никогда. Клянусь всеми богами, — сказал Рагдай, пряча флакон. — Не знаю, что держит его среди нас до сих пор. Тут, без соняшны, разрыв травы и полной Чёрной Книги узвар не вскипит. Если к ночи не поднимется, то всё. Можно готовить костёр.

— Не знаю, но всякий раз, как ты вливаешь в него своё зелье, я думаю, что ты ослаб умом от горя. Он мертвее мёртвых. Ни дыхания, ни сердца, — скорбно сказал Ацур. — Слышал я в Миклгарде от одного учёного иудея, что очень давно кто то у них мог оживлять мёртвых, а ещё могла это Мать Матерей из Урочища Стуга, что в земле ругов.

— Эх, Ацур, ругские конунги могут не умирать, если не захотят, — с некоторым отчаянием в голосе сказал Эйнар.

— Он не руг, он стреблянин, — сказал Ацур.

— Вставайте, дохлые животы, Мечек, поднимай их, вирник! — из за лошадей донёсся крик Стовова. — За стреблянами. Ну, Вольга, Вольга, вставай!

— Но смотри… — Эйнар будто не слышал этих возгласов, он всё смотрел и смотрел на Вишену. — Играй, играй, Бирг… Ацур, его тело не вспухло, не почернело.

— На перевале был холод. Вода замерзала.

— На нём нет ран.

— Он не дышит, Эйнар.

— Он жив, клянусь, клянусь всеми сыновьями Одина и их жёнами!

— Жив, раз так думает Рагдай и вся дружина. — Ацур развёл руками. Отчего то глаза его увлажнились. Он разгладил на груди рыжую бороду, обнял Ладри. — Иди, Ладри, попей, набери в мех воды, напои Гельгу, Хорна и Вольквина.

— Вольга, живее! — носился над источником голос Стовова. — Мечек! Эйнар, ты где? Полукорм, лошадей держи, кособрюхий!

Эйнар накрыл конунга шкурами. Встал. Бирг прекратил играть.

Рагдай занялся осмотром других раненых варягов. Спящих обливали водой, тащили за ноги, севшие в седла шатались, ложились на гриву, двое дедичей сонно свалились на землю, не проверив подпругу. Некоторые жевали сырые грибы и желуди. Многие раздевались по пояс, не имея сил нести на плечах панцири и липкие от жары рубахи. Только полтески уже все сидели в сёдлах, в истрёпанных чёрных одеждах, немые, суровые, и Вольга был впереди всех с обмотанной рукой на груди.

Стовову наконец удалось собрать бурундеев и своих мечников и взбодрить варягов. После этого, вслед за уже невидимыми стреблянами, вниз по тропе двинулись полтески, ведя вьючных лошадей, за ними следовали дедичи и бурундеи. Варяги замыкали отряд, ведя лошадей под уздцы. Несколько из них шли сами по себе, и их бывшие седоки махали на животных руками, клянясь никогда больше не садиться в седло, от которого каменеет пах и не гнутся ноги. Стовов ехал левее, угрюмо обозревая свою рать. За ним двигались Тороп, Семик, Полукорм, за спиной которого усадили Руперта, Ацур с Ладри, Рагдай и Эйнар.

От источника тропа шла вдоль ручья в густых зарослях багульника вперемешку с орехом и репейником. Иногда попадались маленькие ели. Через сотню шагов ручей круто поворачивал, перерезал тропу и с шумом низвергался вниз, в начинающийся тут овраг, который уходил влево. Жара усилилась, несмотря на то что было далеко за полдень и солнце давало длинные тени. Изо всех сил голосили птицы. Чижи гоняли насекомых, сороки ссорились из за какой то кости, горлицы взлетали из под самых копыт. Когда в зарослях стал преобладать орешник, со стороны оврага с визгом и хрюканьем пронёсся выводок полосатых свиней во главе с кабанихой. За ними двое стреблян на конях, размётывая заросли.

Несколько раз у тропы попадались наспех вырытые могилы, разорённые лисами. Около просеки было найдено пепелище: несколько сгоревших домов и сараев, хлебные ямы были пусты.