Золотая свирель. Том 1

– Да ты что? Эта… принцесса… она что, совсем?

– Да хрен ее знает. Временами кажется, что совсем. – Ратер скорчил рожу, глядя на закрытые окна трактира. Из щелей между ставен лился свет. Внутри шумно гуляли. – Одержимая она. То месяцами в Нагоре сидит, носа не кажет, то вдруг на нее блажь находит, пьянки, гулянки. Тогда ей с бандой лучше под ноги не попадаться, затопчут не глядя. А то и что похуже сотворят. Сейчас у них, видать, веселье в разгаре.

– Оно всегда настолько разрушительное?

– Да говорят, ее высочество и в печали не брезгуют что-нибудь расколотить. Или кому-нибудь морду начистить. Или, опять же, поджечь что-нибудь. Говорят, у нее сдвиг на огне. Угли голыми руками хватает. Вот кто у нас ведьма-то настоящая.

– Поджечь? Она поджигает дома?

Парень закусил губу, нахмурился:

– Горело тут несколько раз… Кто говорит – сама подожгла, кто – масляный фонарь по пьяни уронили… Вообще-то, они в лесу костры жгут. И прыгают через них голяком. Хотя, может, это враки. Что голяком.

Мы помолчали. Было слышно, как внутри трактира голосят и топают, почти заглушая взвизги дудок и гудение виол. Иногда там что-то звенело, трещало и рушилось, и звук падения перекрывал слаженный пьяный хохот.

– Знаешь, – сказала я, – думаю, там можно пройти через двор. Там есть лестница на верхнюю галерею. А в зал мы не сунемся.

– Без барахла невмоготу?

Я закивала.

– Дьявол… Стой тут, я сам схожу. Давай ключи. Где твоя комната?

– А если тебя зацапают как вора? Ты погляди на себя – голодранец!

– Это я голодранец?

– Ну не я же!

Он бешено вытаращил на меня глаза, оглядел мое белое платье, потом свою бахромчатую безрукавочку и сыромятные чуни, похожие на пирожки – и смирился.

– Да, – буркнул он, – голодранец. Но если там сцапают тебя, тебе придется гораздо хуже, чем мне.

Мы опять помолчали. В зале надрывно визжала какая-то девица. Визг никак не прекращался. «Вот это легкие», – подумала я.

– Тогда пойдем вместе. Будешь прикрывать мне тыл.

– Что прикрывать?

– Спину прикрывать.

Он явно хотел уточнить, какие именно тылы мне следует прикрывать, но удержался. Махнул рукой:

– Идем. Только я первый.

Мы обошли трактир слева, оставив освещенную улицу за спиной. Здесь, в переулке, сумерки загустели почти до чернильной темноты. Ворота во двор были, конечно, заперты, но маленькая калиточка подалась нажиму и отворилась. Во дворе оказалось несколько светлее; большие квадраты света из окон второго этажа лежали на утоптанной земле. Вдоль стеночки мы двинулись к полуотворенной двери на кухню.

Кукушонок скользнул вперед, а меня привлекло какое-то движение сбоку. Шум веселья доносился сюда едва-едва, и я различила то ли стон, то ли мычание. Человек сидел скорчившись, привалившись плечом к поилке, вокруг вся земля была залита водой, и он сидел прямо в луже. Пьяный в зигзаг.

– Эй, – окликнул шепотом Кукушонок, – ты чего там застряла?

– Иди вперед. Я за тобой.

Пьяные не сидят так – скорчившись, спрятав голову в колени, стиснув себя руками, пьяные не способны сохранять такую неудобную, страшно напряженную позу. Это не пьяный, поняла я. Это, наверное, жертва веселья. Может, раненый.

Зачем-то пригибаясь, я перебежала двор. Присела на корточки перед человеком.

– Эй!

От него исходил жар, настолько ощутимый, что я растерялась. Это не человек, это печка какая-то. Он натужно, с хрипом дышал, а такая скукоженная поза вовсе не способствовала нормальному дыханию.

– Эй! – Я коснулась его плеча, словно смолой облитого черными мокрыми волосами. Пальцы кольнуло крапивной болью: аура напряжения стрекалась как морской зверь скат. – Эй, что с тобой? Нужна помощь?

Донесся стон, тихий, но такой, что по спине у меня побежали мурашки.

– Кто здесь?.. – Кукушонок неслышно подошел сзади. – Оставь этого пьянчужку, пусть себе валяется.

– Это не пьяный. Эй. – Я осторожно дотронулась до узкой серебряной полоски, придерживающей волосы несчастного. – Ты ранен?

Он неожиданно дернулся, мотнул головой, скидывая мою руку. Бледным всполохом из чащи волос вынырнуло лицо, три черных пятна на узком треугольнике, блестящем, как мокрый металл – глаза, будто угольные ямы, острые зубы в провале рта – колья на дне рва. Волной плеснул запах – кислая вонь выпитого и извергнутого вина, душная горечь чего-то горелого, резкий запах пота, запах лошади, запах железа – накипь на гребне лютой, животной, не рассуждающей ярости. Я отшатнулась и села на землю.

Оказалось, что человек уже стоит, твердо расставив ноги, а в руке у него плеть – я краем глаза уловила, как он выхватил ее из-за голенища.

Плеть взметнулась – я успела только прикрыться локтем. Но Кукушонок совершил героический прыжок и встал между нами. Плеть со свистом оплела его бок и взлетела снова, таща за собой ленту ветхой ткани. На лицо и на шею мне брызнули теплые капли.

– Леста, беги!