Золотая туфелька

К чему ей Берия? — среди поклонников в те годы, к примеру, композитор Серж Прокофьев: он посвятил Лёле вальс-фантазию, причем экспромтом, в первый день знакомства. Лёлю позвали в гости к Сержу общие приятели — кажется, Гилельс-пианист или сначала Галочка Фридман, которой Гилельс увлекся («предпочитаю толстушек — они похожи на рояль»), составилась компания две или три машины и — покатили! — с песнями и шуточками не для детей...

Приветствуем тебя, Николина гора!

 Где можно в неглиже девицам загора!

Девицам загора!..

На даче у Прокофьева веселушка Лёля растормошила ожиревающую Фридман бадминтоном, а Гилельса упросила свист изобразить, еще там был ныне забытый актер Сашок Рыбченок — жонглировал, по просьбе Лёли, нераскупореным шампанским (пять бутылок — кокнул две), американский журналист Боб Стивенс и красавица-супруга (впрочем, рядом с Лёлей смотрелась как из каучука Барби) — Стивенс потчевал сигарами размером с револьвер, а супруга после грузинского вина всем объясняла «как диелать секс, чтоби не било диетей», из-за забора (благо рост петровеликий) таращился на тарарам — Серж Михалков. По милости Лёли его к пирушке допустили.

Вечер увенчал Прокофьев музыкой, Лёле посвященной, она же, в благодарность, станцевала с автором. Тут пожелали с Лёлей летать по газону все кавалеры. Серж Михалков локтями прочих оттеснил, вальсируя, выпытывал у королевы бала желтенькие сплетни: а правда ли, что дедушка Станиславский мечтал украсить вами труппу своего театра? — я бы (Михалков извивался сладко) мечтал — а правда ли, что переводчицу нашего вождя Зою Зарубину вы поймали на ляпсусе в английском и спасли переговоры с Рузвельтом? — а Черчилль, правда, только из-за вас Второй фронт открыл, ведь он к вам не равнодушен — я его, ох, понимаю! — но в Ялте его ждало фиаско с вами, да? — Тю-тю! — смотрела Лёля строгими глазами. — Какие вольности от гимнописца (круг вальса вокруг елочки), какие сети для доверчивых (круг вокруг березки), а если женушке по-дружески скажу?..

Черчилль, видите ли, не давал покоя. Эхо его ухаживаний докатилось до москвичек. Лёля отмалчивалась. Ну не дурочка Шанель она, чтобы поклонников, как жуков сухих, прикалывать в коллекцию. «Я и мои мужчинки» — нет, это не про Лёлю.

Ко всему она смотрела на Уинни не без уважения хотя бы из-за стойкости его в сердечных чувствах. Уж Лёля знала, что вытерпел Уинни в 1944-м. Не в немцах дело! Немцы — фуй! Тут другое: каково, урывшись в бумаги государственные, мечтать лишь об одном — о столике с коктейлем у океана и в легкомысленной одежке — взлетает к небу на качелях Шан-Гирей... В ее очах тропических — смех да счастье... Поют на ветках птицы какаду...

15.

А вместо этого пришлось терпеть атаки взбесившейся Шанель! (Так выразился Черчилль — он в дневниках, увы, не толерантен.) Мадам Коко решила взять реванш за конфуз в Мадриде. Пусть — вились вокруг подпевалы — вы не повинны: желудочно-кишечный тракт и саму Афродиту сделал бы бессильной в обольщении... Афродиту — да! — шерстяные брови Коко шевелились гневно. — Но не Шанель!

Именно тогда, — сообщает Стив Житомирски, — Шанель блеснула афоризмом: «Мужчина мечтает приобрести весь мир, женщина — своего мужчину». Простите, но фраза не принадлежит Шанель! Это цитата: всякий культурный укажет на «Анну Каренину». Глава двадцать вторая, абзац первый.

Для Уинни освоила Шанель новую походочку: с подвихливаньем, с подплясываньем... Из ящерицы — туфли. Кулон с Вестминстерским аббатством (душой я с Англией!) привесила с таким расчетом, чтобы точно над сисечками, тьфу! — на вырез платья. А неужели ж скрученные на заказ сигарки цвета кубинской ночи сердца не воспламенят, когда Уинни, дремлющий в жирке, увидит лапку, держащую мундштук янтарный на отлете и губки в колечках дыма? Уэх...

А тут еще квохтанье антихитлеристов! В августе 1944-го французики вошли в Париж и (ну не вредные?) принялись за перевоспитание Шанель. Вы думаете, мы без ваших юбок прожить не сможем? Как бы не так! Без вашей водицы туалетной испотеем все? Ошиблись! Франция не продается! Вы, мадамка, повинны за связи с немцами, к тому же половые!..

Уинни милый в черный миг пришел на помощь: он объявил, что женщин обижать — некомильфо, в знак солидарности приобрел в ее салоне фетровую шляпу с перышком бекаса. «А ты не хочешь, — мурлыкала Шанель в тыквенную щеку Уинни, — меня на лодочке покатать по озеру Женевскому? Я, например, давно не загорала... Мы, женщины, тоже были на войне...» Уинни хрюкнул, растерявшись от напора. «Хрюдумаю...»

Дальше, впрочем, сделал глупость. Ну не сдержался, так с мужчинами бывает: он из порт-монэ (кожа хряка) достал фотокарточку... Принцессы Крымской! Он сказал, что это... кх... имени не назову... кх... секретно... словом, кандидат в агенты Англии... ты, сердцеведица, Коко, скажи, что думаешь об этой незнакомке?..

А-а-а! Если бы Шанель могла завыть! Рычать! Хрипеть! Лягаться! Просто плюнуть! Если бы могла Уинни скинуть в озеро Женевское (но толстые, увы, не тонут!) Но лишь с царственным (ее словечко) спокойствием (чуть шевельнув бровями) произнесла: