Золото для индустриализации. Торгсин

Здесь следует сказать несколько слов об отношении Сташевского к репрессиям. Без сомнения, он был человеком Сталина. Нет свидетельств тому, что Сташевский критиковал репрессии в СССР. Кривицкий отзывался о нем как о «закоренелом сталинисте» и «твердом партийном ортодоксе», который «без всякого снисхождения относился к троцкистам в Советском Союзе и одобрял методы расправы с ними». В своих испанских донесениях Сташевский писал об организованном саботаже, вредительстве и предательстве в высшем командовании как причинах неудач республиканских сил: «Я уверен, что провокаций кругом полно и не исключено, что существует фашистская организация среди высших офицеров, занимающихся саботажем и, конечно, шпионажем»[426]. Однако представляется, что здесь Сташевский говорит о необходимости репрессий против реальной «пятой колонны», которая есть в любой стране и всегда активизируется в годы войны. Документы свидетельствуют, что Сташевский не был противником сотрудничества с некоммунистическими испанскими партиями левого толка. Так, он считал возможным работать в правительстве с анархистами, когда те предпринимали шаги к сотрудничеству с коммунистами[427]. По свидетельству Кривицкого, Испания и испанцы нравились Сташевскому, который заново пережил там свою революционную молодость. То, что Сташевский наблюдал в Испании, – спецтюрьмы НКВД, убийства, пытки, похищения людей – было не актом правосудия, а преступлением, «колониальным рукоприкладством». Как умный человек, он не мог не видеть, что репрессии НКВД вредят делу, дробя единый фронт антифашистов и подрывая его силу, настраивают испанцев против Советского Союза. Не вызывают сомнения слова Кривицкого о том, что Сташевский, который в принципе не был против репрессий как метода политической борьбы, выступал против произвола НКВД и лично Орлова в Испании. Сташевский уехал из СССР осенью 1936 года, еще до разгула ежовщины. Будь Сташевский в СССР, возможно он бы и занял в отношении ежовщины ту же позицию, что и в отношении преступлений НКВД в Испании. Но времени на это ему отпущено не было.

Для того чтобы выманить Сташевского из Барселоны в Москву, пишет Кривицкий, в заложники взяли его дочь Шарлотту (р. в 1918). В семье ее звали Лолотт. Она вместе с матерью, Региной Сташевской, работала в советском павильоне на Всемирной выставке в Париже[428]. В июне 1937 года дочери Сташевского предложили отвезти в Москву экспонаты выставки. Она уехала и исчезла. Вскоре после этого в Москву был вызван Сташевский. Он выехал, как сообщает Кривицкий, вместе с Берзиным и проехал через Париж в невероятной спешке, даже не повидавшись с женой. Кривицкий разговаривал по телефону с женой Сташевского, и та была очень встревожена, что телефон в их московской квартире не отвечает. Через несколько недель она получила от мужа короткую записку с просьбой срочно приехать в Москву. Решив, что муж в тюрьме и нуждается в помощи, Регина Сташевская немедленно выехала из Парижа в Москву. «Больше ничего мы о ней и ее семье не слышали», – заключает Кривицкий.

Мемуары Марыли Краевской[429], которая, находясь в одном из лагерей ГУЛАГа, встретила соседку Регины Сташевской по квартире, подтверждает некоторые факты из рассказа Кривицкого. Она пишет:

У Регины осталась дочь, Лолота (sic), 17 лет. Регина – француженка, муж – поляк (sic). Лолота закончила десятилетку, была в комсомоле. Сначала арестовали отца, его вызвали из Парижа, где он заведовал Советской Торговой Выставкой. Арестовали на вокзале в Москве. Регина была в Париже, ждала писем мужа. Через месяц получила письмо, где просил ее вернуться. Это письмо Сташевского заставил написать следователь в тюрьме. Регину арестовали на глазах Лолоты, на вокзале. Лолота осталась одна. Из комсомола ее исключили, из института тоже. На ноябрьские праздники она договорилась с друзьями провести праздник вместе. Но друзья позвонили и сказали, что не придут, так как ее родители – враги народа. Тогда Лолота пошла в ванную комнату, открыла газ и отравилась. Регине мы ничего не сказали, пусть живет надеждой, как все мы[430].