Золото Джавад-хана

— Верный вист, — изобразил сочувствие Лорис-Меликов.

— Отпустили. А ведь сидели вы, граф, без одной, как пить дать…

— Надо было ложиться, — досадуя на себя и других, бросил карты Салтыков. — Ну, не идет сегодня игра, господа!

— Как говорится, карта не лошадь — к утру повезет…

— Может быть, ненадолго прервемся? — Михаилу Евграфовичу оставалось надеяться, что рано или поздно ласковый ветер фортуны все-таки переменит направление. — Пока подадут ужин…

Никто особенно не возражал, партию закончили и посчитали.

Выиграл, разумеется, граф. Выиграл много, почти сорок рублей ассигнациями — за карточным столом Лорис-Меликов был так же удачлив и предусмотрителен, как и на поле брани, и в отношениях с женщинами. Адвокат вышел почти при своих деньгах, а вот хозяин дома оказался в довольно болезненном проигрыше.

Раздражение свое по этому поводу, за отсутствием дома супруги, Михаил Евграфович выплеснул на новую горничную — позвонив в колокольчик, выругал ее при гостях без особой причины и надобности, обвинил во всех смертных грехах и отправил обратно на кухню с наказом немедленно выносить все на стол.

Неторопливая финская девушка отправилась выполнять хозяйское распоряжение, а в гостиную, пользуясь перерывом в игре, заглянула мадмуазель — гувернантка. Она сообщила месье Салтыкову по-французски, что дети спят, поправила пенсне и попросила позволения уйти сегодня вечером по каким-то своим неотложным делам.

Михаил Евграфович Салтыков разрешил:

— Ступайте, мадмуазель…

Вообще-то, француженка собиралась переговорить с ним сегодня по поводу денег, которые Салтыковы ей оставались должны еще с прошлого месяца. Однако почувствовала, что момент сейчас не самый подходящий, что глава семейства не в настроении — поэтому попрощалась и без лишних слов прикрыла за собой дверь.

…В ожидании основных блюд мужчины выпили немного настоящего портвейна с легкими закусками.

Не обошлось тут, конечно, без обсуждения только что оконченной партии. Причем хозяин опять стал горячиться и едва не позволил себе лишних слов в отношении партнеров, которые, по его глубокому убеждению, делали все не так, против здравого смысла и установленных правил.

Хорошо, что его сиятельство разрядил обстановку очередным анекдотом:

— Представляете, господа? Приходит некий помещик в Земельный банк и снимает крупную сумму денег. Кассир его спрашивает: «Прикупили что-то?» А тот отвечает: «Да уж, прикупил… двух тузов на мизере!»

— Или вот еще, — поддержал графа Алексей Михайлович. — Похороны. Хоронят преферансиста, умершего от инфаркта после нескольких взяток на мизере. В первых рядах процессии его ближайшие друзья, в трауре, играет скорбная музыка, присутствующие, как подобает, молчат и смотрят под ноги. Один тихонько трогает другого за рукав: «Слушай, что я подумал, если бы мы тогда зашли с червей, то он бы взял не четыре, а шесть взяток!» А второй ему: «Да перестань, и так неплохо получилось…»

Во время ужина заговорили о литературе.

В глазах большей части читающей публики хозяин дома считался печальником горя народного, бичующим язвы и пороки реакционной России. И действительно, вот уже почти двадцать лет все значительные явления русской общественной жизни встречали непосредственный отголосок в произведениях Салтыкова-Щедрина. С точки зрения старого друга, адвоката Унковского, это были своего рода исторические документы, доходившие местами «до полного сочетания реальной и художественной правды». Тем более, что писал и публиковался Михаил Евграфович в тот период российской истории, когда осуществление реформ попало в руки людей консервативного и «охранительного» направления…

Тут Алексей Михайлович многозначительно посмотрел на Лорис-Меликова, давая присутствующим понять, что как раз ему-то и не следует принимать подобное определение на свой счет:

— Согласитесь со мной, господа, что у нас повсеместно мельчают учреждения, мельчают люди, усиливается дух хищения и наживы и всплывает наверх всё легковесное и пустое…

При таких условиях, полагал адвокат, для писателя с дарованием Салтыкова трудно было бы воздержаться от сатирического взгляда на происходящее. Старый друг, разумеется, признавал, что Михаил Евграфович в пылу борьбы бывал несправедлив по отношению к отдельным людям и даже к целым государственным или общественным учреждениям — однако исключительно по той причине, что уровень требований его к окружающей жизни был необычайно высок. Слишком многие не понимали этого и вследствие непонимания от души ненавидели Салтыкова-Щедрина, низводя его до степени фельетониста.

С одной стороны, так называемые «революционные демократы» считали, что Михаил Евграфович своими статьями и книгами возбуждает у публики вовсе не негодование, а смех, потешая, прежде всего, именно тех, против кого направлены его удары. «Да, он обличает неправду, но лишь ради того, чтобы ракету пустить и смех произвести», — писал про Салтыкова-Щедрина известный либеральный критик Дмитрий Писарев.